Заповедь речки Дыбы
Шрифт:
— Когда ушли? Днем? — словно отказываясь верить, спросил Злобин.
— Дак не шибко и давно. Вместе чай вот пили, сидели, а сумеркаться начало — пошли.
— А днем ходили куда? Часа на два, на три?
— Да ты ладом объясни, чево случилось-то? Про кого знать хочешь? Кто уходил-то? Зачем?
— Да Сушкин же, Сушкин, уходил днем? — сердясь на непонятливость Михаила, чуть не сорвавшись на полный голос, прошипел Злобин.
— Не-а. Здеся колотился все время. Я с ним на завтра баню начал ладить. Ну, помогали нам. За дровами отходили. Вместе.
— Так. Дело ясное, что дело темное. Ты пока молчи. В меня пальнул кто-то из «тозовки».
— Как пальнул, ты чево? Мимо?
— Да нет. Не мимо. Зацепило.
— Дак чево молчишь. Как я сразу-то не понял. Надо посмотреть. Пошли. Перевязать надо. Сильно?
— Нет. На излете. Совсем, видимо, легко.
— Куда, однако? — с затаенным испугом спросил Михаил.
— В бок, — не сразу, но коротко, на одном вдохе ответил Злобин.
— Ну, и што делать будем? — как мог спокойно прошептал Михаил.
— А ничего пока не будем. Завтра, говоришь, баню… Вот там и посмотрим. Ты никому. Пойдем мыться последними, ранку осмотрим, перевяжем. А думать после будем.
— Оно конешно, утро-то вечера мудренее. Гляди. Дело твое, а не было бы худа. Как еще попало, а то заражение и…
— Завтра. Чего уж теперь. Да, и где ты сейчас посмотришь, темень. Знать бы — кто?
— Это не наши.
— Не наши… А кто ж тогда? Нет никого кругом. Похоже, до самой ближней жилухи людей нету. Пусто.
— Ан, значит, есть.
— Пошли потихоньку. Лягу как-нибудь. Неможется. Я там на месте перевязался сам.
— Спать-то спать, а может, сейчас сказать ребятам, да все ж таки ранку посмотреть? Беды не было бы.
— Сказал — перевязался. До утра терпимо. Чего сейчас толку народ полошить.
— Слышь, а пошто ты на Сушкина думаешь?
— Ну, а кто еще? Кому надо? А он… Ты помнишь, было дело с браком?
— Не-эт. Думай, как хоть, а из этого… Да и не такой он человек. Я после сезона того с его ребятами говорил. И с ним. Переживают они. Што думаешь, им не понятно? Эти на чужом горбу в рай не поедут. Не. Ты горячку не пори. Из своих не может никто. Либо случай это. Либо из чужих кто-то.
— Если из чужих — не таился бы, потому как не знал, что человек напротив. Ну, случайно выстрелил, стал бы глядеть, что да как. А я там крутился, оглядывался, след искал.
— Ну? — с затаенной надеждой спросил Михаил.
— Баранки гну. И не видел никого, и следа не нашел никакого.
— Вот дела, — участливо вздохнул Михаил. — Один мог ошибиться. Надо это место всем осмотреть. Ребят надо поднимать на это дело.
— Нет, Михайло. Никому, — обиженно, с упреком проговорил Злобин. — Я смотрел как следует. Внимательно смотрел. Сначала подумать надо. Никому, смотри. Я ж чувствую — тут не дуриком, а с умом кто-то.
Горестно и несогласно закивал головой Михаил. Вглядывался в злобинское лицо — не считал разговор законченным, в чем-то убедить хотел. Но даже в полутьме, в бликах костра понял по его глазам, усталым и отрешенным, что нужен Игорю отдых. Он сгорбился спиной и медленно, трудно, молча сделал десяток шагов к двери зимовья.
Михаил вошел первым, но Игорь за ним сразу же. В зимовье царствовал ненарушимый полумрак, такой привычный вечером, что нелепым казалось осветить вдруг все углы этого дремучего жилья. Сами, изжелта в чернь, лиственничные бревна стен, копченный многими годами потолок, темно-коричневые обтертые до гладкости жердины нар — приглушали любой свет.
Все уже задремали, и только у торцевой стенки, на вклиненной в паз дощечке, мигал желтоватым парафиновым светом фитиль. Со свечками было туго — пожгли за лето, и самодельный фитиль держался в обрезанной коротко консервной банке, заправленной огарками.
У плошки, держа книгу на полувытянутых руках, вдохновенно читал Кешка-радист. Он только повел нездешними глазами на дверь и снова, напрягши зрение, уставился в страницу, где, ведомая только ему да затейнику-автору, происходила иная, далекая от скучных повседневных дел, интересная жизнь.
Злобин давно решил про себя: лечь сразу, незаметно и, главное, не раздеваясь, чтобы не бередить ранку. Но теперь, когда все почти спали и дела до него никому не было, не надо было сторожиться. В тепле зимовья усталость, как наркоз, ударила в голову — только одно пульсировало в отуманившихся мыслях: спать, спать.
Он привычной полуощупью набрел на свои нары и, вначале подсев на них со здорового бока, осторожно пристроился поверх спального мешка, чуть завалился на спину. Заныл весь бок, стянула присохшая кровью тряпица, горячее больное жжение поползло внутрь, борясь со сном и затухая.
4
Вечерним зыбучим туманом Злобин шел по тайге. Легкое тело удивительно слушалось его. Он даже не шел, а, раздвигая ветки, плыл, едва касаясь мягких кочек и сухой травы ногами.
Он стремился вперед по чащобе, а видел город как будто изнутри, с улиц.
Огни мелькнули за деревьями, стали туманиться. Страх, что он потеряет эти огни, стегал, торопил. Быстрее, еще быстрее устремился он вперед и готов был уже испугаться, что не успеет чего-то. Впереди засветилось бледно-оранжевое смутное пятно. Стало расти. Злобин как-то сразу увидел окошко и в нем жену. Она стояла в глубине вполоборота, кажется, у плиты. Лицо скрывала прядь волос. Он и видел-то только чистые, блестящие волосы да нечеткий силуэт, но почему-то знал, это — жена.
Она стала поворачиваться, и Игорь заторопился, потому что был еще очень далеко, совсем где-то и не в городе. Он раздвигал ветки руками, и они, как невесомые водоросли, мягко расступались перед самыми глазами.
Заросшее русло ручья загородило дорогу. Он заметался в хламе буреломного сушняка, искал, где бы выбраться и снова увидеть ее, дом. Пояснее увидеть, поближе. Вдруг вспомнил — такой ручей на Юдомо-Майском нагорье. Давно. Силился проникнуть в это мучительно непонятное: только что видел город с ленских, вроде бы, террас и вдруг — ручей за полторы тысячи километров. Сознание настолько не хотело с этим мириться, что даже усомнился — не во сне ли это все происходит? И спасительная мысль такая мелькнула: зимовье, костер, чай, Михаил… И успокоился Злобин.