Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
Шрифт:
Рисунок действительно получился скульптурный, как бы высеченный из камня. Впоследствии, уже после смерти отца, Степанов стал первым покупателем станковой моей работы. Купил акварель из тувинской моей поездки и повесил у себя на даче в Переделкино» [428] .
Портрет Степанова, воистину, «памятник» не только ему, но и самому Митуричу — это, бесспорно, одна из сильнейших его работ. Из черноты фона, намеченного резкой округлой тенью, повторяющей силуэт головы, выступает ярко и контрастно освещенное, очень своеобразное лицо с длинным носом и тонкими губами, с косым разлетом бровей и светлыми, тоже чуть косо поставленными глазами; с гривой волос надо лбом, сливающихся
428
Митурич М. П. Воспоминания.
Сделанный в то же время и той же техникой портрет жены Сергея Михайловича Романовича Миры [Марии Александровны] Спендиаровой (1946, тушь), не менее виртуозно-свободен и живописен. Красивая, южного типа женщина сосредоточенно читает, близко поднеся к глазам книгу; дробятся, играют черно-белые мазки — пестрое платье, скупо намеченные руки, серо-черное пространство фона за головой. И снова — буквально «ничем», едва заметными прикосновениями кисти, двумя-тремя сильными штрихами у глаз и черной заливкой тени обрисован профиль, дан характер модели.
Чрезвычайно выразителен и карандашный ее портрет. Здесь она сидит, гордо откинув голову на стройной прямой шее; смотрит строго и спокойно. Классическое лицо с прямым длинным носом; откинутые со лба длинные волосы… Рисунок как всегда в это время у Митурича — сделан свободными, легкими штрихами, нанесенными, как кажется, очень быстро, темпераментно, без поправок. Черные струящиеся линии ниспадающих волос; треугольники, зигзаги рисунка на платье, легкие спирали фона; черные до густоты пятна теней за плечами модели, на ярко и контрастно освещенном лице, пролепленном еле уловимыми тонкими штрихами. Точно уравновешенные ритмы черного и белого, придают рисунку, хранящему всю непосредственность наброска, цельность и завершенность.
В годы войны и в первые два послевоенных года Петр Митурич выставлялся на многих выставках: в октябре 1941 года на выставке «Фронт и тыл» в офортной студии имени Нивинского (в ней участвовали из близких Митуричу художников М. И. Райская и Е. С. Тейс); в июле 1942 года на выставке «Работы московских художников в дни Великой Отечественной войны» в ГМИИ им. Пушкина; в ноябре 1943 года на всесоюзной выставке «Героический фронт и тыл»; в ноябре 1944 года на выставке офорта; осенью 1945 года на выставке иллюстраций к детским литературно-художественным журналам в издательстве «Молодая гвардия»; в 1946-м на выставке графики, акварели и рисунка советских художников в Варшаве и на выставке славянской графики в Праге; в 1947-м на Всесоюзной выставке в Москве, в Третьяковской галерее. На этой выставке была представлена сделанная в 1945–46 годах серия литографий Петра Митурича, посвященная Ленину: «Дом, где родился Ленин»; «Дом Ульяновых»; «Кабинет в доме Ульяновых» и «Гимназия, где учился Ленин». Очевидно, Митурич, получив договор на эту работу, ездил в Ульяновск: литографии выполнены по рисункам, сделанным с натуры, как всегда у него предельно честным, точным, сделанным со всей живой достоверностью и присущим художнику графическим мастерством.
Для всей страны начиналась новая послевоенная жизнь — для Мая Митурича она означала вступление в самостоятельную взрослую жизнь профессионального художника…
6
1948–1956… В этот последний период жизни Петра Митурича рядом с ним встает, все более определяясь в своем творчестве, его сын Май Митурич-Хлебников, все больше места начинает занимать его художественная судьба, поначалу совсем не радужная, поневоле «замусоренная» вынужденной заказной и совсем не творческой работой для заработка. Сравнивая «начало» Мая с «началом» его отца, казалось бы пришедшимся на не менее трудные годы
Таков уж горестный путь нашей российской истории.
Май: «Война принесла перемены в наш двор. Мой дружок Руслан погиб на фронте, другой, Алик, был в Морском офицерском училище. В корпусе напротив поселился Шостакович, и в войну из пяти подъездов лифт работал только в том подъезде, где он жил. Летом через открытые окна до нас долетали мощные раскаты его импровизаций.
Уехал Фаворский, и в квартире его поселился художник Пиков — тоже музыкант. Наши окна через двор были окно — в окно, и он подолгу наигрывал у окна на флейте.
Еще один дружок мой Леня Менес тоже был в солдатах. От родителей его я узнал, что Ленька как-то проштрафился у себя в части и его отправляют на пересыльный пункт. Это грозило отправкой на японский фронт, где война еще продолжалась. К этому времени Леня, будучи солдатом, поступил на заочное отделение какого-то электротехнического института. А в нашем на дорожной выставке кинозале не было киномеханика. Я поговорил с начальством, и Леню взяли к нам, в Нижние Котлы. Киномеханик он был самозванный, но я не помню, чтобы кто-нибудь приходил на эту липовую выставку, тем более в кинозал. Теперь в увольнительную мы двигались вместе с Ленькой. Приходя домой, я переодевался в отцовский костюм, и хотя брюки и рукава были сильно коротки, выходил на улицу в нем.
Однажды, делая в магазине какие-то покупки для отца, я обнаружил, что бумажник мой исчез. Украли вместе с карточками и документами, главное — солдатской моей книжкой. Явившись с повинной в часть, получил приказ отправляться под арест, на гауптвахту.
Но тут как раз случился какой-то праздник, и мне надлежало сделать „сухой кистью“ портреты членов политбюро. Портреты были повешены на глухой, без окон стене кинозала, и об аресте моем забыли. И вот, возвращаясь из увольнительной, рассеянно глядя на знакомую усадьбу выставки, я вдруг заметил, что у портретов моих нет голов! Только шеи и френчи, а и крыши, стены кинозала тоже не было! Оказалось, что ночью был пожар. И верхняя половина портретов вместе со стеной и крышей сгорела. Сгорел и соседний дом, где с семьей жил подполковник — начальник. И он с детьми сидел на узлах во дворе.
Самозванный киномеханик чуть было опять не угодил на пересылку по причине пожара, но виновника точно установить не удалось и с Леней обошлось испугом. А через несколько дней на домашний адрес пришло толстое письмо. В конверте оказалась и моя солдатская книжка, и удостоверения на медали с припиской посылавшего, где он сообщал, что нашел бумаги „в районе одной уборной“, а также, что „часть бумаг вмерзлась в кал“ и он не мог их прислать. Там осталось и мое удостоверение на медаль „за взятие Берлина“. Взяв карточки, какие-то деньги, воришки выбросили документы. Я благодарен анонимному автору.
А вскоре чуть было не проштрафился опять. Отца не было, наверное, он был в Александрове.
Я ночевал дома один и сквозь сон услышал какой-то шум, стук. А утром обнаружил, что все пальто, в том числе и моя шинель, исчезли с вешалки. Кто-то открыл нехитрый замок нашей двери…
Я не мог не явиться в часть, с этим было строго. Но как добираться? Была зима. Что-то поддев под гимнастерку, отправился на службу, и какой-то голос шепнул мне заглянуть под лестницу. Там в грязи валялась моя шинель — видимо, не понравилась воришке.