Запоздалое признание

Лесьмян Болеслав

Когда в утреннем солнце блестит мостовая,Вся распахнута настежь к небесным просторам,Я гляжу на деревья, их не узнавая, —Так безмерятся ввысь, так надышаны – бором.Словно шелесту листьев впервые открыто,Небывалое что-то является в кроне,И я будто подглядчик их тайного бытаВ неизведанном свете, где я – посторонний.Но от первого голка, от жизни двойчатойПолошится листва, притупляются чары —И отступят в тот мир, где все образы старыИ откуда на тайну смотрел соглядатай.

Просьба

Отчего

на смиренье мы были готовы? —На обидный, больной, на раздерганный век,Отчего мы не вырыли норки кротовой,Чтобы счастье туда заманить на ночлег?Мы неряшливой лаской отчаянье борем —И мы шепчем в заката позднеющий жар…И мы ходим, не плача, но рядышком с горем —Ибо нам и дано, что твоих только чар…Не устань чаровать, упасая от худа!И пребудь в этой яви, что сродна волшбе!И что руки твои – за пределами чуда,Только я понимаю, прижавши к себе…

«Оссиановой маской себя защитив…»

Оссиановой маской себя защитив,Я пою вперекор, а не миру в угоду!И в обмане своем обретаю свободу,Коей он бы желал, если б не был он – миф.На своих на плечах я ношу его славу,Его страхом боюсь, что ослабнет струна.Из чужого житья сотворил я забаву —И приму его смерть, что ему не дана!И другого оплачут, меня погребая,В моей мглице прозрят инобытный туман.И никто не узнает, кем был для себя я, —А для мира я буду навек Оссиан.И такие вошли в песнопевца тревоги,Что внезапно: «О Господи!» – вспомнил о Боге.Я не Бог! Но мне собственной тошно приметы —И мне впору пришлась только маска Творца:Так, как Он, созидаю безумные светы,Точно так же, как Он, я живу без лица!За Него я блуждаю во мраке сокровном,За Него я общупаю каждую пядь…За Него умираю, привязанный к бревнам,Как бы Он умирал, если б мог умирать!За Него – меня гонит гонитва слепая,За Него обезбытился я и оглох!И никто не узнает, кем был для себя я,А для вас, кто мне молится, – буду я Бог.

«Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны…»

Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны.«Где вы нынче, мои рощи, где мои затоны?»Зазывали перелески стрекотней мотыльей:«Упокойся в нашей тени, свои слезы вылей!»«Как же мне укрыться в тени, где мне оборона,Коль сама я стала тенью, не дающей схрона?»Зазывают луговины, росяноголосы:«Ты с косою приходи к нам, да коси покосы!»И является Всевышний, наигравшись в прятки:«Возлюби меня на небе, где услады сладки!»«Ах, любовь моя, Всевышний, мне полыни горче,Коль тебя я полюбила – умиравшим в корче!»«Я лишил тебя и света, и холма, и лога,Чтоб тебе деваться было некуда от Бога!»«После поля, после маков слепну я в могиле.Где же ты мечи запрятал, что меня пронзили?»«Никуда я их не прятал, их ношу поныне.Упокойся, бедолага, в облаке-перине!»«Как же буду я ложиться в мягкую перину,Если я леса отрину и луга отрину?»«Ты поплачь в мои одежды, что белее лилий.Кликну

ангелов небесных, чтоб развеселили».«Как же мне развеселиться, да лежать на ложе,Если смерти твоей жажду, Господи мой Боже!»И взирая друг на друга, стали равноросты —А под ними вьюжились вечности захлесты.

«Как мало понятий у нищего тела…»

Как мало понятий у нищего тела,Чтоб все это выразить, что наболело…И не отболит ни на миг ни единый.Гляжу я, гляжу я, как будто в пучины;И, стукнут ли в тишь, я прислушаюсь чутко,Хоть видеть и слышать – не дело рассудка.И губы бледны – не затем, что в могиле,А лишь оттого, что безмерно любили.На них мимолетом присела улыбка,Но это не радость, а просто ошибка.А вспомню тебя – и смеркается сразу,Но только затем, что так хочется глазу!И руки ломаю совсем не в надломе,Но просто бессилен – иначе и кроме.

От переводчика

Я долго не хотел переводить Лесьмяна. Сужу даже не по своим ощущениям, а по простым фактам.

Еще в конце 80-х годов Галина Михайловна Гелескул, сестра Анатолия Михайловича, втолковывала мне, почему Лесьмян главный польский поэт: тогда еще надо было втолковывать. И я начал читать его по-польски – и прекратил. В 1991 это же мне объясняла моя замечательная познанская знакомая, полонист Ася Обрембская. Тут уже я полюбил Лесьмяна безоглядно – и вновь предоставил этой любви пребывать там, где, по выражению одного литературного героя, ей пребыть надлежит, то есть в душе. И только в 1997 году я получил последний толчок: я поехал стажироваться в Варшаву, и мне дали за лекции в тамошнем университете такой царский гонорар, что нельзя было не купить за безумные для меня тогда деньги своего «собственного» Лесьмяна, а купив, не сесть за переводы, которые полились сперва Ниагарой, потом рекой, потом уже не так щедро, но до конца этот поток уже никогда не иссякал.

Мне кажется, и вопрос, почему я так старательно пытался уклониться, и вопрос, почему же Лесьмян меня в конце концов настиг, имеют один и тот же ответ. Лесьмян вообще никого не отпускает, поэтому боязно, поэтому не отвертишься.

Много писали о взаимопроникновении и взаимослиянности всего и вся в его поэзии. Это не только встречи жизни со смертью, ангелов, загробных странников и просто всякой нечисти с посюсторонним наблюдателем-автором и с его обычно ледащенькими героями, уродства с красотой, это еще и схождение в одном слове не слишком сродственных друг с другом корней, либо корня и приставки или корня и суффикса (имею в виду всепроникающую лесьмяновскую неологизацию), схождение грамматических, как будто уже не слишком зависимых от «мира сего» или «мира не сего» феноменов: прошедшего времени с настоящим и будущим, первого лица со вторым и третьим, сослагательного наклонения с изъявительным, существительного, которое в принципе предназначено относить нас к предмету, к устойчивой, не текучей во времени сущности, – с именно такую сущность обычно описывающим глаголом.

Эта взаимослиянность – от, как выразился Довлатов о Пушкине, сочувствия к не отдельным сторонам жизни, но к самому ее движению, от неустанного бдения, от страха в душевном смысле упустить что-либо из мира и из его бессчетных замирий. Редко в чьей поэзии столь сильно чувство неразрешенности, или, если воспользоваться удивительно подходящей здесь калькой с польского языка, неразгрешенности, неотвратимости наших попыток разрешить и разгрешить.

Даже у таких трагических поэтов, как, например, О. Мандельштам или Ф. Пессоа, всегда остается хотя бы малое пространство для отступления: из трагизма (а может быть, и прежде трагизма?) рождается катарсис, а потом – хотя бы на мгновение – «выпрямительный вздох», возможность, перифразируя все того же О. Мандельштама, пожить от себя вдалеке. Лесьмян как будто и не помнит, что бывают выпрямительные вздохи: у него каждое задыхание – прелюдия к другому задыханию, всякая безысходность – только поблажливое подобие той последней безысходности, которая невыразима, но ради которой говорится все, что удается сказать.

Каким бы «крайним» ни казался надрыв у М. Цветаевой, он скорее эмоциональный, а значит, заведомо преходящий. Лесьмян интеллектуальнее, отстраненнее, у него конечное по природе чувство вливается в бесконечную по природе мысль и оттого обретает особую, одновременно ему и иноприродную, и созидающую его неизбывность. Такую, уйти из которой можно лишь туда, где вообще нет и не может быть этих стихов.

А пока не решишься порвать с ними бесповоротно, ты обречен вживаться в те первые судьбосотворяющие движения души, точнее даже в далекие и как будто не способные существовать «мимо слов» их предвозвестия, – в открытости которым, быть может и коренится наше божеское начало.