Запретная любовь (сборник)
Шрифт:
После легкой и продолжительной беседы я предложил Маре пойти со мной прогуляться, благо туман сползает с холмов к Арно и камни мокры без дождя.
– Ты симпатичный человек, – сказала Мара, – но я не пойду с тобой гулять, потому что не гуляю с мальчиками.
– Это почему же? – притворился я идиотом.
– Потому что я лесбиянка.
– Почему это, если ты лесбиянка, тебе нельзя гулять с мальчиками? – притворился я идиотом еще раз. – В конце концов, если ты не можешь просто погулять с приятным человеком по городу, а все время думаешь о сексе, то ради такой красавицы, как ты, я готов стать женщиной.
Мара засмеялась:
– Ты не сможешь.
– Конечно, смогу.
– Тогда первым делом поверь, что, если ты изменишь внешность, у тебя изменится жизнь.
И я поверил. Я взял у бармена Антонио машинку для стрижки волос (тогда у меня еще были волосы) и под одобрительное гиканье пьяной компании постригся налысо. И жизнь у меня изменилась. Мара взяла салфетку, смела мне с плеч состриженные волосы, сняла с вешалки мою куртку, закутала меня в нее, взяла за руку, и мы пошли гулять.
Не больно-то много мест есть в городе Флоренции, куда поздним вечером может зайти влюбленная пара. Мы побывали повсюду: в кафе Пашковски, где граппа вдвое дороже, в клубе Стоунхендж, куда пускают по пластиковым карточкам, и у рыжей датчанки барменши Ло, где висит над головою морской колокол, чтоб отзванивать счастливый час. Еще мы были на какой-то бразильской дискотеке, где нам запретили танцевать в клетке для девчонок-заводилок. Глубокой ночью мы выпили кофе на вокзале Кампо ди Марте. Мы были чудовищно пьяны. Я предложил Маре отправиться ко мне в гости.
– Ты же обещал стать женщиной.
– А разве женщина не может пригласить подругу в гости?
– Может, так что в гости мы поедем ко мне, – Мара улыбнулась и затолкала меня в нарочно подошедшую электричку. В электричке мы целовались, и Мара спросила, есть ли у меня презервативы.
– Чего? Ты же лесбиянка? Я же женщина или как?
– Я лесбиянка, ты женщина, почему ты думаешь, что мы не можем заниматься любовью?
– Подожди-подожди, если я женщина, то откуда тогда у меня взялась эта штука, на которую надевают презерватив? И могу ли я, женщина, заниматься этой штукой с тобой любовью, если ты лесбиянка?
Мы все-таки были великолепно пьяны, и Мара сказала:
– Подумаешь, эта штука! У многих женщин бывает эта штука. Ты можешь заниматься любовью чем хочешь, только не думай главную мужскую мысль.
– Какую?
– Не думай, хороший ли ты любовник.
И я перестал думать, хороший ли я любовник.
Мара жила за городом в крохотном местечке на вершине холма, в старинном пятиэтажном доме на пятом этаже. Дом стоял на самом краю обрыва, поэтому, когда я вышел на балкон в Мариной спальне, дух захватило, и голова пошла кругом. Кроме ожидаемой высоты дома, под моими ногами была еще крутая пропасть, скала, поросшая миртом, долина, поросшая чернильными в лунном свете кипарисами, а дальше на самом горизонте – горы.
– Красивые горы, – сказал я Маре, когда она подошла ко мне сзади и положила мне подбородок на плечо.
– Это не горы. – Когда она говорила, я чувствовал плечом ее слова. – Сначала я пойду в душ, а потом ты. Твое полотенце будет синее.
Едва она ушла, я снова взглянул на далекие горы и с ужасом понял, что горы шевелятся. Расползаются, передвигаются. Я все-таки был очаровательно пьян и не преминул подумать, что, может быть, женщины вообще всегда видят горы движущимися. Что вот я стал женщиной, что подруга моя принимает душ, горы движутся, завтра мы проснемся, а земля совсем не такая, какую я знаю, что страны все поехали, что правительства понятия не имеют, кто теперь кем должен управлять, что несчастные пограничники съехали со своими контрольными полосами в самую глубинку.
Мара подошла ко мне мокрая и теплая, в халате, босиком:
– Ну, ты идешь?
– Горы движутся.
– Это не горы. Приходи.
На Востоке стало всходить солнце. Я был восхитительно пьян в ту ночь и поэтому не помню, сколько времени стоял на балконе над пропастью, смотрел на солнечные лучи и движущиеся горы. Важно, что через какое-то время с изменением света облака на горизонте перестали притворяться горами и я наконец понял, что они не горы, а облака.
Я вошел в спальню, Мара спала, халат валялся на полу возле кровати, и на халате спала кошка. Я пошел в душ, мое полотенце было синее. Я долго стоял под душем, и мне приятно было чесать ладони об оставшуюся на голове от волос стерню. Потом я вернулся в спальню, лег под одеяло к голой девушке, она обняла меня, не просыпаясь, и я заснул с тем радостным чувством, которое заставляет человека улыбаться во сне. Так засыпают дети в заваленных игрушками детских комнатах под пуховыми одеялами, поцелованные мамой на ночь, с плюшевой собачкой в руке. Так засыпают женщины, обняв любимого человека все равно какого пола. Мужчины так не засыпают никогда. Пока человек мужчина, он даже и не догадывается, что спит тревожно, что во сне хотелось бы иметь оружие под рукой, что проваливаться в сон почти так же неприятно, как умирать.
Мы спали до полудня. Если бы, проснувшись, я подумал, хороший ли я любовник, то наверняка стал бы приставать к Маре, но я ничего такого не подумал, мы просто встали, сварили кофе, кошки в ее доме свободно разгуливали по столам, кошкам ничего не запрещалось.
Мы поговорили про кошек. У меня было волшебное чувство затерянности. Что вот сижу в городке, про который известна только одноименная марка вина, никто на свете не знает, где я. Сижу в женском халате, говорю про кошек с девушкой, с которой вместе спал, не думая, хороший ли я любовник.
Мы поехали к морю. Это совсем недалеко, полчаса на машине по серпантинам среди холмов. Мара вела старенький «Фиат». Я смотрел в окно и курил. Пообедать мы остановились в крохотном сельском ресторанчике. С потолка свисали окорока. Мы немного выпили. У меня было чувство затерянности, о котором я сообщил Маре, и Мара улыбнулась:
– Ты, кажется, действительно становишься женщиной.
– Почему это?
– Ну, потому что это такое детское чувство, когда мама ведет тебя в зоопарк за руку, а ты шагаешь, крутишь головой, ешь сладкую вату и понятия не имеешь, где ты сейчас, как вернуться домой. И если ты вдруг потеряешься, то просто остановишься, где потерялся, будешь плакать и ждать, пока подойдет полицейский. Или мама найдет тебя. Или просто какой-нибудь прохожий, про которого ты сразу подумаешь, что он хороший человек, и было бы очень славно жить у него в доме, и там, наверное, есть много интересных игр и, может быть, даже собака.
Я курил и смотрел на свисавшие с почерневших балок окорока:
– Ты думаешь, что, если бросишь меня сейчас в этой дыре, я стану плакать, пока не придет полицейский?
– Нет, конечно, ты немедленно обратно станешь мужчиной, будешь видеть смысл жизни в принятии ответственных решений, опять поверишь, будто решение любой проблемы просто измеряется в деньгах, и забудешь обо мне.
Когда Мара говорила, никогда нельзя было понять, шутит она это или всерьез. Она заплатила за обед. Мы поехали дальше. Пляжи в Виареджо были пусты, дул такой сильный ветер, что, когда мы выходили из машины, над головами нашими оборвало какой-то дурацкий флаг и унесло на балкон старинного отеля в английском стиле, не помню, как называется.
Мы гуляли по пляжу. У Мары развевались волосы и полы плаща, у меня мерзла бритая голова, и я купил шляпу. Ветер немедленно сорвал шляпу у меня с головы и унес приблизительно туда же, куда и флаг. Тогда я купил кепку и огорчился. Мне почему-то казалось, что в шляпе я буду счастлив, а в кепке нет.
– Что ты думаешь о нас? – вдруг спросила Мара.
– В каком смысле?
– Ну, в смысле, это навсегда?
– Навсегда ничего не бывает, – тут я чуть было не назвал Мару деткой или киской, или малышом. – Есть пляж в Виареджо, зима, ветер, мы с тобой обнявшись, вспышка, остановись мгновенье.