Запретная любовь. Колечко с бирюзой
Шрифт:
Я замечала, что становлюсь циничной. Наверняка я изменилась. Меня уже не повергало в отчаяние непослушание дочери или дерзость и явное равнодушие сына. Когда Райс-Холкиты отправили Розмари в школу-интернат, я послала вместе с ней Дилли. Бобби настоял на отъезде дочери потому, что считал ее слишком избалованной.
Девочки поступили в очень хорошую школу около Льюиса. Ее нашла Кэт. Розмари, как и Дилли, не терпелось облачиться в школьную форму и уехать от родителей.
Если кто и плакал в день отъезда Дилли, так только я, но никак не моя дочь. Дилли была страшно
Первое же письмо Дилли подтвердило мою правоту. В коротком письмеце, покрытом кляксами и содержавшем массу орфографических ошибок, не было ни слова о том, что она скучает по дому или тоскует о родителях. Она лишь заботливо осведомлялась о здоровье любимого кролика и сиамского котенка, которого мы ей недавно подарили, а далее следовал перечень вещей, которые она просила прислать. Письмо заканчивалось словами: «В школе потрясающе здорово!»
Когда я показала его Чарльзу, он улыбнулся:
— Странная девчушка!
— Они у нас оба довольно странные, — сказала я. — Такие же бессердечные, как ты.
И тут же, ощутив вдруг необъяснимый прилив прежней любви к Чарльзу, я схватила его за руку, вытащила изо рта трубку и заставила смотреть на меня, пока он наконец не осознал мое присутствие.
— Ах, Чарльз, теперь, когда мы остались одни, давай съездим куда-нибудь отдохнуть. Ну поедем прямо сейчас, на пару недель, — вдвоем. Дом можно на это время заколотить. Я знаю, что дела у тебя идут хорошо. Мы можем себе это позволить, правда?
Я настороженно вглядывалась в лицо мужа, ожидая увидеть отклик, на который очень надеялась. Но оно выражало лишь удивление и смущение. Потом он снисходительно рассмеялся и потрепал меня по щеке.
— Крис, милочка, я больше всего на свете хочу отдохнуть, но сейчас в офисе один из самых напряженных периодов.
— У тебя всегда получается, что именно данный момент самый напряженный, — бросила я.
Ему стало явно неловко.
— Да, пожалуй, я всегда довольно занят. Когда руководишь таким крупным предприятием, особенно не разгуляешься.
— Крупное предприятие, — повторила я. — Ну а я хоть когда-нибудь приобрету для тебя значение? Мне ты соблаговолишь уделить внимание?
Улыбка исчезла с его лица.
— Ах, Крис, дорогая, пожалуйста, не глупи. Я устал. У меня был суматошный день. Давай проведем вечер без сцен.
Я отошла, пытаясь подавить в себе горечь и негодование. Минутное желание снова сблизиться с Чарльзом исчезло, и на этот раз безвозвратно. Внутри все словно оледенело. Да кому нужны сцены? И кому хочется куда-то там ехать с Чарльзом? Только не мне!
Я повернулась и вышла из комнаты.
За обедом Чарльз всячески старался выказать дружелюбие.
Он даже снова заговорил о том, что неплохо бы съездить куда-нибудь. Быть может, сказал муж, если я наберусь терпения, через месяц-другой ему удастся вырваться. Затем спросил, что бы я хотела получить в подарок. Он только что неплохо заработал на акциях: удалось продать их по самому высокому курсу.
Я посмотрела на красивое глупое лицо и ответила:
— Из того, что ты можешь дать, мне ничего не нужно.
Он пожал плечами:
— С тобой трудно иметь дело, дорогая моя Крис.
На следующий день я отправилась в город — за покупками. Кроме того, предстояла примерка костюма, который я заказала у Харди Эмис. Мне хотелось также послать вещи детям.
В этот уик-энд я была свободна от приема гостей в Корнфилде. В воскресенье мы отправлялись на ленч к дорогой Уинифрид.
Пока мы ехали в Саут-Норвуд, я пребывала в новом для себя, довольно странном состоянии полнейшего безразличия к Чарльзу, к нашему браку и вообще ко всему. И пришла к твердому убеждению: продолжать и дальше жить так, как сейчас, бессмысленно. Чарльз не замечал моего настроения, и ему не было до него никакого дела. Единственное, чего он хотел, — чтобы его не трогали и он мог бы продолжать заниматься своим делом. Я начала склоняться к тому, что мне давно пора оставить его — пусть занимается делами.
Ленч у Уинифрид был, как всегда, убийственно скучен. Ничто в ее ужасном доме не изменилось, только сама она заметно постарела. Волосы у нее теперь были совсем седые; густые, песочного цвета брови побелели. На подбородке появились жесткие волоски. Мне она казалась просто отвратительной, но Чарльз любил ее и относился к ней гораздо снисходительнее и терпимее, чем ко мне. Они пребывали в полной симпатии друг к другу и без умолку болтали. В свое время я болезненно реагировала на это, чувствуя себя лишней, но в то воскресенье меня это ничуть не трогало.
Я много лет пыталась наладить отношения с Уинифрид, главным образом ради Чарльза. Но она была из тех, кто презирает людей, ведущих себя церемонно, и в то же время начинает жаловаться, если церемонность не соблюдается. К тому же Уин, конечно, была уверена, что я сделала Чарльза несчастным. Она видела крушение нашего брака и не сомневалась в моей вине.
Когда она приезжала в Корнфилд, то, по-моему, наведывалась на кухню и выпытывала все, что могла, у кухарки или у Элизы, пока та служила у нас. Об этом говорит то обстоятельство, что время от времени Уинифрид упоминала кое-какие факты, касающиеся Чарльза и меня, свидетелем которых не была. Она, безусловно, знала, насколько сложна ситуация в Корнфилде, так как временами бросала на меня любопытные и, пожалуй, злорадные взгляды.
В то воскресенье Чарльзу понадобилось воспользоваться телефоном мачехи для делового звонка и он вышел в холл.
Уинифрид, с прилипшей к нижней губе сигаретой, тут же накинулась на меня:
— Бедняга Чарльз неважно выглядит.
— Да, он измотался, — холодно откликнулась я. — Он непрерывно работает — как видите, даже по воскресеньям.
— Когда люди столько работают, им требуется тишина и покой, — заявила Уинифрид. — Вам не надо так часто принимать гостей, как это делаете вы, Кристина.