Запретная любовь. Колечко с бирюзой
Шрифт:
— Чарльз, по-видимому, вполне стоящий малый. Интересно, почему именно стоящие мужчины, как правило, делают своих жен несчастными?
— Не знаю, но, похоже, это так.
Был, конечно, и такой разговор, во время которого он сосредоточил внимание на детях.
— Думаю, если бы не они, вы давным-давно ушли бы от Чарльза.
— Нет. Дело в том, что я еще никогда не встречала человека, ради которого мне захотелось бы разрушить мой дом, — честно призналась я.
— В таком случае согласились бы вы разрушить свой дом ради меня, Тина?
Он сидел, прислонившись спиной к дереву. Мы находились в одном из прекрасных лесов неподалеку от Корнфилда. На нем был тот самый черный свитер, который мне нравился. Он посмотрел на меня проницательным и всепроникающим взглядом, теперь так хорошо мне знакомым.
Внезапно я ощутила страх и одновременно безумную, пьянящую радость. Означало ли это, что взаимная тяга друг к другу, связывавшая Филиппа и меня, превратится во что-то необыкновенно значительное? Мы с Чарльзом отдалились друг от друга задолго до того, как я встретила Филиппа. Любовь к Филу попросту захлопывала дверь за моим браком с Чарльзом. Но хотел ли Филипп открыть для меня другую дверь?
— Не будем говорить о моем уходе от Чарльза и детей. Мне страшно нравится быть здесь с вами, — сказала я, ощутив что-то, похожее на панику.
Он поднял глаза на зеленую крону дерева: где-то в густых ветвях шуршала сухими листьями птичка. Потом снова взглянул на меня:
— Я полюбил вас, Тина. С вами я испытал величайшую радость, какую когда-либо знал. Несомненно, это единственная настоящая радость в самом истинном значении этого слова, которую я пережил с тех пор, как потерял ближайшего друга в Оксфорде, а затем мою мать. И теперь только жду той минуты, когда смогу сделать ее полной и совершенной. Вы знаете, о чем я говорю.
Я знала. Сердце у меня билось толчками, к глазам подступали слезы.
— Вы тоже, милый Филипп, принесли мне много радости, — сказала я, но одновременно почувствовала, что в этой радости есть что-то нездоровое, какая-то отрава. — Я начинаю понимать стихотворение Уильяма Блейка.
— Какое стихотворение? Скажите мне.
Я схватила его руку и, крепко сжав ее, прочитала эти незабываемые строки:
О роза, ты больна!
Ведь червячок незримый,
Летающий в ночи,
Для бурь неуязвимый,
Сумел тебя найти,
Нектар пурпурный пьет…
Своею темною и тайною любовью
Он медленно тебя убьет…
Голос мой затих. В течение нескольких секунд царило молчание. Потом Филипп встал и стряхнул листья, приставшие к свитеру.
— Уильям Блейк, вне всякого сомнения, знал то, о чем писал, — сказал он. — Поразительно, что вы помните подобные вещи. Есть в этом стихотворении что-то ужасающе мрачное.
— Но ведь это сущая правда, — сказала я, и голос мой надломился. — Правда то, что вы моя темная и тайная любовь.
— И я вас убиваю, разрушаю вашу жизнь, Тина?
— Нет, она и без того уже разрушена. Я ничего не имею против. О Филипп, Филипп, я просто не в силах продолжать жить по-прежнему.
— Я тоже не могу. Мы должны что-то сделать друг для друга.
Именно в этом лесу, в этот час мы пришли к единому мнению: наша любовь больше не может оставаться платонической. От этого мы оба только сходим с ума. Воздержание не было с моей стороны проявлением добродетели или преданности принципам чести. То, что я не спала с Филиппом, не делало меня верной супружеским клятвам. Со времени первой встречи с ним, в мыслях я уже сотни раз изменила Чарльзу.
Я отправилась к нему на квартиру и следующую ночь провела у него.
Конечно, я солгала Чарльзу, сказав, что останусь у Фрэнсис. Он принял мои слова на веру, и ему, по-видимому, было безразлично то, что я проведу ночь вне дома. Если только я не вынуждала его нарушать назначенные им самим встречи, менять привычки или отказываться от плавания на яхте во время уик-эндов, ему было совершенно все равно, что происходит.
На следующий день он собирался уплыть с Бобби Райс-Холкитом. Благодаря этому я провела на квартире у Филиппа субботу и воскресенье. Там, спрятавшись от всего мира, мы чувствовали себя в полной безопасности. В этот раз я впервые ощутила ничем не омраченную радость полного физического удовлетворения, сочетающегося с изумительным духовным общением.
Филипп, по всей видимости, мог дать мне все то, чего я никогда не получала от Чарльза.
После этих сумасшедших часов роза Уильяма Блейка стала казаться мне не такой уж больной, а пурпурный нектар не столь убийственно-разрушительным. Думая о детях, я ненавидела себя за то зло, которое причиняю им. Но я зашла слишком далеко, чтобы позволить даже памяти о детях омрачить мое счастье.
В воскресенье утром, когда Фил, сидя на моей постели, пил кофе, он очень серьезно сказал:
— Теперь я знаю что мы были созданы друг для друга. Мы достигли точки, после которой возврата к прошлому нет, Тина. Вы должны оставить Чарльза и потребовать у него развода, а потом переехать ко мне.
11
Уже любовницей Филиппа, я в течение многих дней и даже недель снова и снова обдумывала происшедшее. Чувство, которое мы испытывали друг к другу, не было мимолетной страстью — в этом я была так же твердо уверена, как и он. Но я все же старалась не забывать о Чарльзе и детях. Прилагала нелепые и безрезультатные усилия, пытаясь укрепить пошатнувшуюся крепость моего брака. Я старалась быть доброй к Чарльзу. Он же совершенно не замечал моей эмоциональной неуравновешенности. В деловой сфере он, может, и был силен и сообразителен, но в вопросах любви и в том, что касалось жены, попросту ничего не смыслил. Мне его было даже жалко. Я наблюдала за тем, как он морщит лоб над деловыми бумагами или, едва улегшись в постель, сразу же засыпает, и мне становилось грустно — за него! Он-то ведь никогда не знал, что такое настоящая любовь, как знала теперь я.
Филипп уехал на несколько недель в Италию. Мы договорились, что не будем ни писать, ни звонить друг другу. Я жила в Корнфилде своей обычной жизнью. Но время тянулось нестерпимо медленно. Я могла думать только о Филиппе. Мне безумно хотелось, чтобы он снова был со мной. Я знала, стоит лишь поднять трубку, чтобы связаться с ним в римском отеле, но мы договорились, что я расскажу Чарльзу всю правду лишь после его возвращения.
Однако мне мало было одной лишь надежды на будущее счастье. Я постоянно видела перед собой лицо Филиппа, переживая вновь минуты неистовой страсти, связывавшей теперь нас обоих. Меня словно вовсе перестало интересовать происходящее дома. Письма в школу своим детям я писала автоматически. Снова и снова с тревогой спрашивала себя, что с ними будет, когда их мать покинет дом. Филипп постоянно твердил — и в этом его поддерживала Фрэнсис, — что ничего особенного не произойдет. В современных судах, рассматривающих дела о разводе, вопрос решается так, чтобы не создавать для родителей трудности. Большую часть года Джеймс и Дилли будут проводить в интернате, а каникулярное время — делить между отцом и мной. Мне казалось, что я не причиню им сколько-нибудь серьезный ущерб — разве что с моральной точки зрения. Но, боюсь, любовь к Филиппу перевешивала соображения морали.