Запретный лес
Шрифт:
— Куда мне ступать? — прохныкал Чейсхоуп.
— В Лес, в знакомое тебе место. Эфраим Кэрд, сегодня я дарую тебе возможность спастись. Я мог ошибиться… мои глаза могли обмануть… может, и не ты резвился и играл на дуде в собачьей маске среди потерянных душ. Если я ошибся, то там это будет доказано. Если я прав, у тебя останется возможность раскаяться. Мы поднимемся на Гору, и ты выберешь между Авироном и Иеговой.
Чейсхоуп, как пес, припал к земле.
— Не можно… не можно… — завывал он. — Я человек верующий, но не можно мне в Лес… Не время для того… там бродят жуть и ужас. Ох, вы сами не ведаете… Пустите меня
Дэвид все еще держал Кэрда за руку, но тот прекратил сопротивление. Колени его подогнулись, тело обмякло, как у паралитика.
— Признаюся… поведаю все, что не следует молвить вслух… я увлекал иных в Лес, памятуя, что грехи мои искуплены и Господь не отринет меня… Я не спешил каяться, ибо уготовлено мне место у Престола… В Писании сказано, Соломон якшался с моавитянами, но пребывал в числе Избранных… Но с сего дня я ни-ни… Могу на Писании присягнуть… Оставлю идолов в прошедшем… Книги пожгу… От Диявол а отрекуся…
— Ты все сделаешь там, — сказал Дэвид.
Он никогда не заходил в Лес с этой стороны, да и тропу в чаще было всегда сложно отыскать после захода солнца, однако сейчас у Дэвида в голове будто обрисовалась карта и он пошел, ведомый наитием. Весна запоздала, и новые стебли не успели потянуться к небу. Но мертвый папоротник так и не погнулся и стоял высотой по пояс — Дэвид с трудом продирался сквозь него. Мужчина позади потерял всякую способность сопротивляться. Он тащился следом, словно послушный пес, Дэвиду не понадобилось волочить его за руку. Фермер то и дело спотыкался, а один раз свалился в яму у ручья, и его пришлось вытягивать оттуда; но он не попытался бороться и скрыться. Он шел, порой бежал, согнувшись почти вдвое, и все время тихо бормотал себе под нос, должно быть, молился.
Ветер бушевал в верхушках деревьев, было слышно, как он, то завывая, как гигантский орган, то глухо отзываясь далеким барабанным боем, проносится меж холмов. Спутники взбирались вверх, пока не достигли подобия плато с густой растительностью, замедлившей их ход… И тогда внезапно Дэвид обнаружил, что стоит перед поляной с темным камнем посередине.
В бледном свете луны было просто различить ее очертания — серый лоскут в кольце чернильной тени. Алтарь больше не казался белым, как в летнюю полночь, потемнев от пронизывающих зимних дождей. Теперь Дэвид видел, что в этом унылом сыром месте нет ничего колдовского, это всего лишь лесная кулига.
Но Чейсхоуп взирал на нее иными глазами. Увидев камень, он завопил от ужаса и упал на землю, зарыв лицо в мох в попытке отгородиться от зрелища. Дэвид схватил его и потянул вперед, дотащив до алтаря; все это время пронзительные крики фермера заглушали завывание ветра.
— Признания не требуется, — сказал священник. — Ты выдал себя с головой… Сейчас я совершенно точно знаю, что это тебя я видел здесь в Белтейн и на Ламмас.
Чейсхоуп не поднимал головы, вцепившись в ноги Дэвида и тычась в них, как подлизывающаяся дворняга; при этом он коротко и испуганно поскуливал.
— Твой грех доказан и признан, — сказал Дэвид. — Здесь, на месте твоего преступления, ты сам выберешь свой путь. Обращаюсь к тебе, как Илия обращался к народу Израильскому: «Если Господь есть Бог, то последуйте Ему; а если Ваал, то ему последуйте» [137] . Этой ночью ты отрекаешься либо от Абирона, либо от Христа.
Фермер молчал, словно неизбывный ужас сковал его язык. Дэвид поднял его, и тело мужчины задергалось, будто в припадке. Ноги перестали слушаться, и Дэвиду пришлось поставить его на колени так, чтобы лбом он упирался в алтарь.
137
3 Цар. 18:21.
— Отрекись от хозяина в его же храме… Я подскажу тебе, что говорить, если не знаешь сам… Повторяй за мной: «Ненавижу и отвергаю Дьявола и его козни, отдаю себя на милость Господа». Эфраим Кэрд, твоя бессмертная душа парит над Геенной.
Скорчившийся человек не издавал ни звука. Вдруг его затрясло, и голос вернулся. Он забормотал, но Дэвид не мог понять, что он говорит. Возможно, он отрекался от своих богов, но что бы это ни было, он все не заканчивал.
Неожиданно члены его ожили, и он резко вскочил на ноги. В глазах сверкало безумие, он чуть склонил голову, как будто прислушиваясь.
— Они идут, — выкрикнул он. — Псы! Красные псы!
Дэвид попробовал удержать Чейсхоупа, но мощь беснующегося превосходила его силы. Фермер вырвался, разодрав свою одежду. Лицо окаменело от ужаса, глаза слепо горели. Он подпрыгнул, перекрутившись в воздухе, упал, приложил ухо к земле, а затем с невероятной быстротой побежал по косогору вверх, прочь от поляны. Он остановился лишь однажды, вновь ловя неслышимые звуки, потом согнулся так, что, казалось, пал на четвереньки, и, повизгивая испуганным зверем, исчез во тьме… Ветер чуть стих, и Дэвид услышал, как Кэрд удаляется, а еще ему померещился гул голосов, как во время Белтейна и Ламмаса. Этот гул напомнил пастору далекий лай псиной своры.
Душа Дэвида вновь погрузилась в сон. Он исполнил свой долг, в последний миг, подобно Самсону, обрушив колонны нечестивого храма, но какое это имело значение для того, кого оставили надежды и желания? Он побрел прочь из Леса, не ощущая ни страха, ни иных чувств, присущих человеку. Его сердце иссохло и перестало биться, как незаведенные часы. Лишь одна мысль была в его голове: надо пойти в Рай на могилу Катрин, но не за утешением, а чтобы вновь очутиться под тяжким спудом одиночества. Ничто более не имело смысла. Юность прошла, он превратился в глубокого старика.
Миновав лощину и продравшись сквозь орешник, он вышел к священной поляне. В темноте журчал ключ, рядом с ним был свежий холмик… При виде его внутри Дэвида что-то растаяло. Он бросился на траву, по щекам потекли благодатные слезы. Он рыдал и молился, вновь переживая счастливые дни, когда Катрин пела меж цветов. Слова звучали в его ушах:
Обретет успокоенье стон неутешимый, Пчелка меду наберет в цвете у ручья…Но существовало ли утешение для раненного в сердце человека по эту сторону вечности? Ему явилось ее бесстрашное смеющееся лицо, ее голос, тихий и прекрасный, послышался из-за холмов упокоения. Она улыбалась, она говорила что-то, но смертный не мог разобрать ее слов. В его душе царила оттепель, жизнь возвращалась к нему.