Заре навстречу
Шрифт:
А цепь заместо вериг таскал. Он против попов был, так они ему за это настоящих вериг не продали, — и, натянув поглубже шапку, приседая, лихо крикнул: — А ну, други, напрямки, кто за мной?
Почти сидя на лыжах, Тима катился вслед Васятке в облаке сухой снежной колючей пыли. Было таксе ощущение, словно мчится он по вспененной белой стремнине бешеной горной реки, проскакивая рядом с твердыми, как скалы, стволами лиственниц. Ослепленный снегов, задыхаясь от тугих струй леденящего ветра, ужасаясь от мгновенной близости деревьев и бездонной крутизны падения, подбрасываемый на ухабах, Тима катился
Лучше разбиться о дерево, чем это".
И все-таки в самом конце спуска ноги его разъехались. Несколько мгновений он чувствовал, как колко шуршит под ним снег, потом Тиму с силой что-то поддало снизу — он ткнулся головой в сугроб и, утопая в нем, перекувырнулся, словно затянутый в водоворот. Выброшенный наружу, боком съехал по снежному насту и застрял в прибрежном кустарнике. Тима не ушибся при падении, но во всем теле чувствовал опустошающую слабость, как это бывало во сне, когда снилось, что летишь и потом вдруг низвергаешься вниз и просыпаешься.
Тима не спешил встать и терпеливо ждал, пока небо и снег перестанут тошнотно вращаться, а руки и ноги снова сделаются своими.
Река лежала в берегах, как бесконечная гладкая дорога. Каждая выдолбленная во льду лунка была накрыта от снега шалашом из еловых ветвей. Отдышавшись, Тима подобрался к одной из лунок и, просунув голову в шалаш, заглянул в прорубь. В зеленоватой воде кишели рыбы, и у всех у них жадно шевелились жабры. «Дышат», — подумал Тима и вспомнил, как однажды он и его друг Яша Чуркин освободили задыхающихся рыб из затхлой воды садка и как потом гордились этим, считая себя самыми добрыми людьми на свете, хотя прокопать к реке канаву было значительно легче, чем коммунарам долбить твердый, словно литой из стекла, трехаршинный лед, тупя о него железные кайла и пешни. Значит, добрых людей после революции стало на свете очень много. Тима сказал Васятке:
— Хочешь, я тебе свои варежки подарю? А то ты с голыми руками простудишься.
— На кой! — беспечно ответил Васятка. — Медведь всю зиму босой ходит, а не простужается. А заставь его месяцок в валенках походить, враз осопливеет. Голой рукой в лесу работать сподручнее, а я в коммунном отряде за дровами числюсь, — и похвастал: — За мной даже топор записан, который прежде Прохорова был. Так он каждый раз теперь тревожится: приду из леса, а он по лезвию ногтем — не ступил ли. Ухов объяснял: это у него от непривычки понимать общую собственность.
Тут же на берегу были сложены в поленницу мороженые щуки, таймени, сомы, муксуны. Разинутые щучьи пасти были так густо усеяны зубами, что напоминали надорванную подошву, утыканную гвоздями. А белые пасти сомов походили на ледяные гроты.
Взяв в руки по рыбе и постучав ими друг о друга, Васятка сказал печально:
— Крепко сморозшшсь, а нам не еда. Нет соли, без нее ухи не похлебаешь. В город подарим, для Красной гвардии: ей соль, говорят, дают… Вот подрасту еще маленько и наймусь в Красную гвардию за винтовку, буду самогонщиков ловить, чтоб хлеб на вино не переводили.
Мы в коммуне одного самогонщика поймали. Судили своим судом. У нас
Видал, на конторе черная доска висит? Чуть что — враз Ухов на ней мелом напишет. А после ходи.
жмурься.
— А про тебя чего-нибудь писали? — спросил Тима.
— Нет, — сконфуженно ответил Васятка, — писать не писали, а на обчестве один раз говорили, это когда я коню хвост на леску обдергал.
— Ну и что потом сделали?
— Леску реквизировали — и точка. Но отец отстегал крепко, хоть в коммуне запрещено ребят бить. Но я смолчал. Зачем на обчество отца тягать? Все равно его верх надо мной будет, — и похвастался: — Мы, коммунарские, на всё новые правила жизни заводим.
И эти слова Васятки вызвали в памяти Тимы властную фразу Петьки Фоменко: "Мы, затонские, постановили". И Тима с тревожной завистью подумал: "Когда же я буду, как они? У всех есть это — мы. Только я один, выходит, сбоку припека".
В бездонной небесной высоте висело медного цвета солнце. Блистал голубой скорлупой снег. Тайга простиралась беспредельной чащобой. И каким крохотным казался в этом гигантском пространстве человек!
А вот Ухов, тощий, лысый, кашляющий в стеклянную баночку, сказал вчера, небрежно махнув костлявой рукой на березовую рощу:
— К весне вырубим и посеем по целине, лесная земля плодородная.
Значит, Ухов уже видел вместо рощи поле ржи, вместо очисток, золы, говяжьих костей — поле картофеля.
А у Тимы, как он ни пытался представить свое собственное место в будущей жизни, все получается что-то вроде выдумки. Не может он сказать о себе" как Васятка, — «коммунар», или, как Петька, — "мы рабочий класс". И Тима крикнул Васятке, удрученный такими мыслями:
— Ну, пошли обратно! — и пояснил сердито: — Не один я, а с конем, я за него перед конторой отвечаю. — Этим он хотел дать понять, что все-таки и у него тоже своя должность имеется.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Возвращаясь с реки, мальчики встретили на дороге подводу. В дровнях спиной к лошади сидел человек, закутанный в войлочную полость. На голове татарская шапка, сшитая из кошмы. На остроносом сизом лице с тонкими, сурово сжатыми губамп поблескивали очки, которые он поспешно снял, увидев ребят.
Это движение человека заметил Тима.
Таежники относились к людям в очках с уважением, считая, что порча глаз происходит от чтения книг, и уж если человек в очках, значит, он либо учитель, либо землемер, либо фельдшер — люди нужные, образованные.
А этот, словно испугавшись чего-то, поспешно снял очки.
Выждав, когда мальчики подошли ближе, остроносый спросил скрипучим голосом:
— Далеко до Плегневской заимки?
— Вы не на тот путь заехали, — с готовностью стал объяснять Васятка. Надо на речку, зимой по ней дорога, потом на Черемушки, а как пересечете бугор — дальше белой тайгой, и тут сами увидите крыши, тесом крытые. Это заимка и будет.
— Может, проводишь? — спросил остроносый.
— Могу, — обрадовался Васятка возможности прокатиться на лошади. Залезая в дровпи, скомандовал Тиме и Лешке: — Садись! На рысях быстро доедем.