Зарисовки
Шрифт:
порой светлея
дыханьем вод, еще одна
стоит аллея.
Не поднимая головы,
нездешне в чем-то,
по сумраку идете Вы
блестящим челном.
Вот так и жизнь идти должна –
великой странной.
Как в мрачном светлая волна.
Как время с Анной.
На закате
В глазах, исполненных
слюдой очарованья,
как выпукло
предметы умиранья:
кустами на куски
изрезан огнь светила,
а облака – реки
болото поглотило.
И не был молодым,
и утоленным не был –
всё здесь, меж голубым
и погруженным небом.
К призывам «дальше!» глух
момент преображенья –
вовне беснуйся, дух,
дух саморазрушенья.
Но тянет глаз простор,
«в грядущем – жизнь без краю»,
и оживляя взор,
во взоре я теряю.
Но есть, есть свой эдем
в движенье этом сиром.
Что делать мне со всем
невыносимым миром!
Светила ровный дым
толпой идет со сходен.
Со слайдом золотым
хрусталик, ты свободен.
6 декабря 1791 года
Метель в сердцах, а солнце в небесах –
все, что два века могут нам доверить.
Скажи нам, Моцарт, на каких весах
сей груз измерить?
Там, в часовне, свет
необъяснимых, редких происшествий,
там в спутниках нужды как будто нет,
к растущему смятению вошедших.
Все кажется: напротив возлежит
в пустом соборе смолкнувшее тело
не потому, что это надлежит –
так что-то там, под сводом, захотело.
Все, что ненареченным светом жгло,
сродни над морем дуновенью
в жизнь отворенную вошло
и предает творца мгновенью.
И – с пониманием ничтожности всего,
что к времени исчезновенью глухо, –
круг лиц в десятке метров от него
свеча на камне высекает сухо.
***
Этой вьюги благодать,
жнущей светлую лавину.
Эта в бедствии печать
слышного наполовину.
В истязании словес,
непонятно кем рожденных, –
предстояние небес,
после мрачных занавес
торжествующе-бездонных.
Как бы взглядом призовет
кто-то мним и беспробуден.
Что в летящее полет,
осязаем ли он будет?
Под покровом звезд и тьмы
распростерт ли луч Созданья?
Вьюга, снег, бессмертье, мы –
благотворные шумы
разоренного сознанья…
***
Неосязаем, бродит стих,
как будущее в каждом прахе,
а горний сокол – на бумаге
свой промельк собственный постиг.
В невольном приступе чутья
не вы управили словами,
но кто-то расплатился вами
за перспективу бытия.
В устроенном из дня бреду
движенье верное не любо.
Не отзываясь, держат губы:
«Дай все слова, и я уйду».
Вернешься… пробирает ложь
дальнейшего существованья.
Весь тайный трепет пребыванья
все больше на стихи похож…
О, как нам сладостен итог
без божества, уже в начале,
мы что-то за итогом знали,
но учит памятливых Бог.
Т.П.
Наша встреча нечаянная – концом
затяжного ненастья стала.
И твоя аура, твое лицо –
кладбище моего идеала.
О, извечный, неодолимый миг,
разделяющий нашу цельность –
сам с собою обнявшись, мир
чувствует собственную неполноценность.
Слиться с деревом, камнем. Слиться – с чужим,
своевольем природу раня.
Так за признаки жизни цепляется жизнь,
недостигнутым кровь тираня.
Но не внять дыханью, неся любовь,
ни лицу, ни изгибу улиц.
Так за стенки вены цепляется кровь,
мыслью собственной не налюбуясь.
Удивительно – так вдруг, сквозь прихоть уст,
слышать с миром погибшим разность,
принимая за приступ чувств
окончательную безопасность.
***
Окно вагона – светлые врата
в сыром по-зимнему и неуютном мире.
Ты в них была, и ты была мечта
о темень отменившем пассажире.
Не знали: я, платформы на краю,
и ты, уже упрятанная в поезд, –
что свалится на голову твою
всей на свече плывущей ночи повесть.
***
Все кончается – зимой,
всех предметов белой тенью,
видом улицы, самой
не готовой к наважденью,
с предрешенности толчком,
безымянности потопом,
псом на поводе торчком,
девы радостным притопом.
Сон лишь сон, и наяву
нет пути вчерашним думам.
Это ворон рвет траву
из-под снега мокрым клювом.
Белый снег как белый пар