Зарубежный детектив
Шрифт:
— Вон! Вон! Вы аферист... пошел вон отсюда!
— Ну-ну... весь дом...
— Пошел вон! Жулик!
И старик в крайнем раздражении захлопнул дверь, так что Хярьконен едва успел отдернуть ногу. Он лишь заметил скрюченные пальцы на кнопке дверного замка, после чего дверь захлопнулась, язычок замка щелкнул.
— Пошел вон! Я позвоню в полицию! — продолжал кричать Меллер за дверью, но теперь слова звучали малоубедительно.
— Не имеет смысла. Я как раз из полиции. И я хотел узнать, не заметили ли вы чего-то необычного на прошлой неделе, — произнес Хярьконен в щель почтового ящика.
— Ничего я не знаю! Убирайся отсюда, жулик...
Хярьконен услышал, как захлопнулась внутренняя дверь. Слова проклятия были готовы сорваться с его губ, но он понимал, что неразумно кричать. Больше всего его огорчало то, что только вечером, уже дома, ему придет на ум что-нибудь дьявольски меткое, как раз подходящее к данному случаю. Рядом с номером «двадцать два» он написал карандашом: «нет информации» — слова эти отчетливо выделялись на странице. Хярьконен повернулся и стал спускаться по ступенькам.
А мадемуазель Карппи не торопилась, она поднялась из своего массивного кожаного кресла только после второго звонка, поправила волосы и осторожно, еле передвигая ноги, стала продвигаться в сторону передней. Первые шаги дались ей с большим трудом из-за ревматизма, который мучил ее особенно по утрам. Мадемуазель Карппи никогда не спешила к двери. За двадцать девять лет управления домом для приезжих, расположенным за национальным театром, она познала истину — кто очень хочет попасть в квартиру, всегда подождет две-три минуты. Кроме того, мадемуазель Карппи сейчас уже находилась на пенсии. Семь месяцев назад она оставила дом для приезжих на попечение дочери своей сестры и теперь считала себя вправе продвигаться к двери с такой скоростью, какая ей по вкусу. Звонки изрядно успели ей поднадоесть на ее последнем месте работы, заставляя то и дело вскакивать на ноги. Звонок прогрохотал в третий раз, пока мадемуазель Карппи пробиралась по темной передней. Настойчивость и нетерпеливость звонка пробудили в ней жажду мести. Она решила заставить посетителя в наказание подождать еще минуту. Немного наклонилась вперед и стала прислушиваться.
С лестничной клетки слышалась речь, но она звучала глухо, как эхо среди скал. Голос принадлежал старику Меллеру, он говорил что-то с гневом и страхом. Мадемуазель Карппи удалось различить только отдельные слова: «...побираться... полиция... ничего не подам... пошел вон отсюда». Сердце мадемуазель Карппи, страдающее от аритмии, заколотилось. Она отстегнула верхнюю пуговицу своей шерстяной кофты и порадовалась, что не бросилась открывать дверь. Зато старик Меллер имел теперь возможность дать отпор звонившему в дверь бродяге, а мадемуазель Карппи знала, что сквернослов-сосед мог сделать это отменно.
Работая в доме для приезжих, мадемуазель Карппи нередко испытывала неодолимое желание подслушать под дверьми. Старая слабость вновь взяла сейчас в ней верх, и она не смогла заставить себя сразу же уйти из прихожей. Ее лицо приняло напряженное, лисье выражение. Дверь Меллера захлопнулась. Послышалось какое-то неясное восклицание — во всяком случае, вновь была упомянута полиция. Застучали башмаки по ступеням. Затем послышался звонок этажом ниже, приглушенный разговор, звонок в следующую дверь. В ушах мадемуазель Карппи стало шуметь, и она уже была не в состоянии отличить посторонние звуки от обычного шума на лестнице. Она тяжело вздохнула, засеменила на своих больных ногах обратно в комнату и уселась в свое проваленное кресло. Его коричневая кожаная обивка успела уже остыть.
Мадемуазель Карппи стало бесконечно тоскливо. Она подумала о предстоящем длинном, пустом и бесполезном дне и не связала недавние звонки в квартиры с тем, что ей довелось пережить неделю назад, в понедельник. Ноги у нее, особенно правое колено и бедро, ломило тогда больше обычного. Она весь день не выходила из квартиры и размышляла, не вынести ли мусорное ведро, в котором пустая банка из-под селедки начинала изрядно попахивать. Около шести вечера она натянула на ноги домашние туфли в красную клетку, взяла ведро и отправилась во двор.
На третьем этаже она задержалась на минуту у двери пьяницы Континена. На этот раз Континен не играл на мандолине, что порадовало мадемуазель Карппи, ибо она ненавидела дребезжащие звуки, издаваемые инструментом. Вместо этого из квартиры доносились кряхтение, оханье, размеренный стук и пронзительный, визгливый женский голос, а также озадачивший ее шум.
Шум, что она слышала, происходил от ударов бутылкой, которой молотили по голове жестянщика Армаса Калеви Континена.
Мадемуазель Карппи вернулась на лестницу со всею быстротой, на какую были способны ее больные ноги: ей очень хотелось послушать еще немножко под дверью Континена. Опираясь на перила, она продвигалась вперед, но не успела добраться до середины третьего этажа, как дверь квартиры Континена с треском распахнулась. Навстречу ей выскочили мужчина и женщина. Женщину она не успела разглядеть — отметила лишь, что это была молодая блондинка, полногрудая и пухленькая. В руках у женщины был дорожный приемник.
Мужчину же мадемуазель Карппи рассмотрела хорошо. Она ужасно испугалась, когда увидела несущегося ей навстречу бородатого мужика. Лицо его было безумно, он задыхался. Она увидела одутловатые щеки, пухлую нижнюю губу, открытый рот, белесые брови и светлые глаза с точечками зрачков. Самым ужасным был момент, когда, как показалось мадемуазель Карппи, мужчина приостановился было подле нее, затем побежал дальше. Ведро выпало у нее из пальцев, она обеими руками вцепилась в перила и обернулась. Она успела заметить мощный затылок мужчины и выглядывавшие из ботинок красные носки.
Мадемуазель Карппи поднялась к себе, не смея уже задерживаться на третьем этаже. Упав в кресло, она припомнила, что видела этого мужчину где-то раньше. Особенно знакомыми показались нижняя припухлая губа и светлые глаза. Несмотря на боль, мадемуазель Карппи сновала по квартире, потирала свои усохшие руки и пыталась вспомнить, где же она видела этого мужчину. Без двадцати девять она наконец вспомнила, что толстогубый останавливался в ее доме для приезжих до того, как она ушла на пенсию.
Мадемуазель Карппи проворочалась в своей кровати до полуночи, но так и не смогла вспомнить имени мужчины. Оно досадно вертелось где-то у самых границ ее памяти и вот-вот должно было вынырнуть на поверхность. Однако этого так и не произошло. Имя забылось. Утешения ради она подумала, что, если бы пойти к дочери сестры и полистать списки гостей, она бы отыскала имя в течение нескольких минут. Мадемуазель Карппи взбила подушку, повернулась еще раз на другой бок и решила в наказание за свою забывчивость не ходить и не искать имя мужчины. Она уже на пенсии, и ее не должно волновать, как зовут того или иного оболтуса.
А сейчас, неделей позже, во вторник, мадемуазель Карппи сидела, поникнув, в своем кресле и уже не помнила того, что случилось на лестнице. Однако если бы кто-то стал ее расспрашивать, не случилось ли в последние дни каких-то необычных происшествий, она тотчас бы вспомнила этот случай. Она смогла бы подробно описать толстогубого вплоть до красных носков и, без сомнения, опознала бы его по картотеке уголовной полиции. Помогла бы она и установить его имя: данные на мужчину нашлись бы в гостевых списках за третье октября предыдущего года. Однако этого не случилось — никто ни о чем не спросил ее.