Защитники Русского неба. От Нестерова до Гагарина
Шрифт:
Второй раз меня сбили на шестнадцатом вылете. Я садился на трёхсотметровой нейтральной полосе. Мы со стрелком вылезли и в воронку, перестрелка между нашими и немцами была очень большая, бой вели до самой темноты. Ночью наши солдаты нас вытащили. Когда третий раз меня подбили на 26 вылете, в самолёт попал осколок какого-то снаряда, и через патрубок рикошетировал и пробил столитровый маслобак, который находился перед лётчиком за приборной доской. Масло всегда кипит, циркуляция из мотора в бак и обратно. Я когда садился в самолёт, никогда не брал с собой очки, но они всё время были у механика. Тревога. Я прибегаю, сажусь в самолёт, а механик мне на шлемофон очки, я ему говорю: "Перестань", а он: "Командир, не положено, положено с очками летать". И когда это случилось в полёте, масло
Но вернёмся к А.А. Зиновьеву. Его воспоминания о своей боевой работе также интересны: «Я не буду описывать конкретно боевые эпизоды. Это обычно была рутинная работа, интересная только опасностью и приятными последствиями, если ты уцелел. Помню лишь общее психологическое состояние, связанное с ним. Должен сказать, что я, как и другие, с удовольствием принимал участие в боевых вылетах. Настроение было праздничным, приподнятым. Было приятно ощущать себя обладателем мощной боевой машины, было приятно бросать бомбы и стрелять из пушек и пулемётов. Жертвы нашей "работы" мы не видели близко. Они фигурировали в наших отчётах в виде чисел убитых солдат и офицеров противника и уничтоженной техники. Иногда мы летали бреющим, т.е. на малой высоте, расстреливая из пушек и пулемётов мечущихся на земле людей. И это тоже доставляло удовлетворение. По нас, конечно, стреляли зенитки. На нас нападали "мессера". И многих сбивали. В этом было мало приятного, но мы знали, что если тебе суждено погибнуть, то "это только раз". Смерть в штурмовой авиации была быстрой и безболезненной. В случае попадания штурмовик, начинённый бензином, бомбами и снарядами, обычно взрывался в воздухе или при ударе о землю. Кроме того, немцы лётчиков-штурмовиков в плен не брали: убивали на месте.
Машина, на которой я летал (Ил-2), была потрясающей во многих отношениях. Я её считаю самым гениальным изобретением для целей войны. Однажды я должен был фотографировать результаты работы эскадрильи по бомбёжке железнодорожного узла. Я должен был зайти на цель, включить фотопулемёт и ни в коем случае не маневрировать, т.е. не уклоняться от зенитного огня. И меня основательно изрешетили. Один снаряд угодил в ящик для пулемётных лент, другой — в мотор. Несколько цилиндров вышло из строя. Но я всё-таки дотащился до ближайшего аэродрома, где "сидел" другой полк, и приземлился. Осматривавшие мою машину инженеры заявили, что в таком состоянии самолёт теоретически не мог лететь. Но я всё-таки долетел».
Между тем карьера лётчика Зиновьева не складывалась. Однажды он сказал, «что если бы в наших отчётах о военных успехах была бы хотя бы половина правды, то у немцев уже не должно было бы остаться ни одного солдата, ни одного танка, ни одного самолёта».
Как результат, его кандидатуру на должность старшего лётчика отклонили.
Потом Александр Александрович вывез в кабине стрелка майора из политотдела дивизии. Тому нужно было получить боевую награду. Но лётчик вёл машину специально так, что майора замутило, и он облевал всю кабину стрелка и фюзеляж самолёта. После посадки Зиновьев, угрожая пистолетом, заставил его ещё и вымыть кабину. За эту выходку ему дали двое суток ареста и наказали, отстранив от очередной законной награды.
Почему его терпели? Как объясняет сам Александр Александрович, «во-первых, потому, что я был не один такой и даже не худший. Были экземпляры и похуже меня. Во-вторых, была война, я добросовестно выполнял обязанности "смертника". В-третьих, я никому не становился поперёк дороги, никому не мешал. В-четвёртых, на моё поведение смотрели как на мальчишество. Кто мог знать, что я был потенциальным автором "Зияющих высот", если об этом не помышлял и я сам?»
Как же сложилась военная судьба лётчика Зиновьева дальше?
Об этом он всё также с юмором рассказал сам: «В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства. Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т.е. читать нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии. Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк. Демобилизовали большинство лётчиков, включая самого командира полка. Для многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не хотели отпускать из неё. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу. Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации) Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии. Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того района, где я был прописан в Москве. Кроме того, в моём личном деле накопилось много такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате моя военная биография стала сильно обеднённой, но зато из неё было изъято всё то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве. <…>
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский. Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это он сделал не потому, что я был выдающимся лётчиком — я таковым не был, — а потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался».
После этой беседы Александра Александровича вывели в распоряжение и некоторое время он жил на частной квартире около Вены. Через некоторое время его, наконец, демобилизовали…
А 28 февраля.977 г., Указом Президиума Верховного Совета СССР его лишат ордена Красной Звезды № 2095519, которым он был награждён за 12 боевых вылетов (30 апреля 1945 г., приказом командира дивизии № 014/Н) на фронте…
ПОСЛЕДНИЙ ВЫЛЕТ
Однажды один из священнослужителей высокого ранга в разговоре со мной сказал:
— Главное, не сколько прожил человек, а как он умирать будет!
Юрий Алексеевич Гагарин был крещёным и умер мгновенно. Никаких нечеловеческих мук он испытать не успел, а значит, он навсегда ушёл от нас в бессмертие!
По воспоминаниям А.Г. Кузнецова, хмурый пасмурный день 27 марта 1968 г. был обычным лётным днём. Как офицер, служивший в Центре подготовки космонавтов, в тот день он, находясь в составе экипажа Ту-104 успел сделать несколько вылетов на невесомость. И вдруг указание: приостановить все полёты!
А дальше следует необычная задача: «на вертолётах барражировать окрестности аэродрома в радиусе около 30 километров. Цель — прочесать местность на предмет обнаружения упавшего самолёта».
И только, когда был получен конкретный приказ: «Приземлиться на усадьбе лесника на хуторе под названием Окулово, недалеко от села Новосёловка, что стоит на 18-м километре просёлочной дороги от Горьковского шоссе в районе города Покрова до райцентра Киржач», — все сразу поняли, кого разыскивали с 13 до 16 часов.