Зашифрованный план (сборник)
Шрифт:
Стал поджигать бересту. Загорелась нехотя, треща и коробясь. А вспыхнув, вдруг осветила колонны столпившихся кедров.
Тогда из мрачного отдаления зловеще и дико заревел медведь. Хриплое эхо волнами покатилось по лесу.
Бурей бросился кто-то к огню костра. Ломая кусты, неслось на Северина черное чудовище.
Северин вскрикнул и выстрелил…
Огнистые искры впились в темноту и погасли. Зверь рухнул, словно провалился в яму. Побился недолго, взрывая землю, шурша листвою. И смолк.
Тогда,
Под кедрами разгорался костер, выметывая пламя. Северин прижался за деревом. Торополиво шарил в патронташе.
Сзади него раздался спокойный и знакомый голос:
— Сдавайся, парень!
— Сдаюсь, сдаюсь! — даже не удивившись, почти радостно выкрикнул Северин, бросил ружье и поднял руки.
Подошедшие люди, какие бы ни были, разряжали сейчас гнетущую напряженность ночного страха.
Из мрака, опуская винтовки, отделились три тени. Впереди подходил артельщик Яшкин.
Была минута неловкого молчания. Словно не знали, с чего начать.
Один из людей одобрительно похвалил:
— Ловко, Северин, медведя срезал!
И другие смотрели с невольным почтением. Меткий выстрел мирил их, таежников и охотников, с пленным, и поэтому между ними создался неожиданно дружелюбный и даже предупредительный тон. Будто и не делились люди на арестованного и преследователей!
— С нами пойдем, — предложил Яшкин.
— Пойду, пойду, куда же деваться!
— Ну и ладно, небось, покурить охота?
Озябшие, с удовольствием пододвинулись к огню. Прибавили дров и расположились перед костром, как артель отдыхающих промышленников.
Рассветало. По небу потянулись розовые ленты зари, и вершины кедров раскутывались от ночных туманов.
— А мы за тобой от Пашкиной речки следили, — добродушно признался Яшкин. — Ну и задал ты нам работу!
— Сюда-то на брюхе ползли, — вмешался высокий парень. — Боялись, как бы ты не стрелил!
— Ну зачем же, ребята, я стал бы стрелять? — укоризненно отозвался Северин.
— Брось ты про это, — поднялся третий, — пойдемте медведя глядеть! Все уж видно.
Теперь совсем стали похожи на компанию охотников. Осторожно пробирались вперед, разглядывая кусты.
Северин из вежливости только не поднял ружья — вероятно, никто бы не воспрепятствовал.
Двигались цепью, сосредоточенно молчали. И вдруг голос Яшкина, шедшего сбоку, заорал на весь лес:
— Ребятушки, стой! Осташевское золото здесь! Нашлось, нашлось!
Через сучья рванулись вперед и увидели.
Застреленный наповал, растянулся в кустах белоногий рыжий бродяга-конь. Переметные сумы грузно свисали через сбившееся седло…
Все четверо обступили, переглянулись, потеряли слова.
Совершенно растаяла ночь. Солнце выплыло из-за гор, и алмазные брызги росы воспламенили лес.
Через неделю Северин был премирован за открытие россыпи по ключу Громотухе. А позднее выписался из больницы смотритель Осташевского прииска, жестоко ушибленный на тропе лошадью, испуганной медведем.
ЗОЛОТО
Подступала весна.
Глухари исчертили крыльями хрупкий снег на полдневных склонах. Бормотали краснобровые косачи. Ожившие елки роняли тяжелую кухту. На ветках кустарника набухали крепкие почки.
Несметные ручейки пробивались под осевшим настом, и синий лед на речках еле сдерживал рвущуюся наружу молодую силу.
Ефиму Ивановичу было скучно.
Не потому, конечно, что в числе пятнадцати человек он был заброшен на дремучий берег Джинды — речки, от которой лишь дневной переход тайгой и горами, через россыпи камня и бурные потоки до главного приискового стана.
С малолетства Ефим Иванович шатался по тайге. Родная она ему, как медведица своему медвежонку. Не поэтому, стало быть, скучно.
А вот что уж третью неделю, связавшись с подготовительными работами джиндской гидравлики, расчищал он водоприемную канаву — это было невтерпеж!
— Связался я, вольный старатель, с этой работой, записался в артель — теперь и сиди, и крохоборствуй.
А лес вот-вот тронется навстречу лету.
За все свои тридцать четыре года приисковой жизни только две весны провел Ефим Иванович не так, как ему хотелось: когда перешибло однажды ребро на работе случайным взрывом и пришлось отлеживаться в больнице, а потом сидел в колчаковской тюрьме, ожидал расстрела за доставку партизанам боевых припасов.
Все остальные годы он вел твердую линию. Едва на угревах оттаивал снег и просыпались в берлогах медведи, он бросал работу, забирал лоток и ружье и уходил в тайгу. Еще с осени намечал себе место и припасал охотничий провиант. Было это у него вроде запоя. Так пьянил человека весенний лес.
Смотрители приисков знали его и очень ценили как разведчика-одиночку, по следам которого открывалось не одно богатое месторождение. Но завербовать Ефима Ивановича на постоянную работу никак не могли.
В этом году начали раздавать артелям гидравлические установки. Ребята подобрались хорошие и уговорили Ефима Ивановича. Потянуло на новое поглядеть, и он согласился. А теперь — и словом связан, и дело на ум не идет.
Оттого и тоскливо было.
— Нажимай, ребятушки, нажимай! — торопил десятник Бурьянов.
Состарился на золоте этот мужик. Широкий, грузный, имел он огромную силу. Один перетаскивал, бывало, гидравлическую трубу, пудов на двадцать весом.
Жил бобылем и с головой уходил в интересы производства. Рабочие ценили Бурьянова как надежный заслон против разных жизненных напастей.