Застава в огне
Шрифт:
Мюллер задавал вопросы, на которые не ждал ответа. Ответ был ясен. Ему просто хотелось высказать свои чувства. Мансуру было жалко прапорщика, желая его успокоить, он сказал:
— Гансыч, жизнь на этом не кончается. У тебя же золотые руки. Ты везде устроишься.
— Например, «Мерседесы» взрывать, — криво усмехнулся прапорщик. — Да и то будет нелегко, когда все узнают, за что меня шуганули. Герой-орденоносец наркоту толкал, вот какая физика получается. Меня же в моем городе знают все, я там, как Покрышкин, понимаешь?
Мюллер говорил с комком в
— Да как в городе узнают про это?!
— Еще как узнают! Во-первых, сын узнает. Я же на Девятое мая у него в школе… это… Я на демонстрации… про меня все там… — забормотал Мюллер, и Мансур слегка повысил голос:
— Гансыч, я действовал в твоих интересах, поверь. Ничего нельзя было сделать.
— Да брось ты, капитан, оправдываться. Разве я тебя виню?! Себя, конечно. Сам виноват, дурак, сволочь старая! Чего мне признание это писать, когда все так и было, все чистая правда! Продался сукам — сам сукой стал! Таков закон.
Мюллер постепенно приходил в такое возбужденное состояние, что Мансур начал беспокоиться, как бы прапорщик не впал в крайность. Тут же припомнился страшный случай с Шавриным.
— Спокойнее, Гансыч. Пожалуйста, держи себя в руках. Никто не узнает. Это можно сделать. Слышишь меня?
Он налил из бачка пластмассовый стаканчик воды и дал Мюллеру попить.
— Да, да, я сейчас, — бормотал тот. — Айн момент, все будет нормалек.
— И жизнь сложится, и прошлое твое никто не отнимет. Гансыч, ты же дедушка Российской армии! Ну? Не спится только ветеранам… — пропел Мансур, безбожно переврав мелодию, и Мюллер улыбнулся. Он уже застеснялся своей минутной слабости. Сделал несколько глубоких выдохов, после чего налил себе еще водички и залпом выпил. Опять улыбнулся:
— Был дедушка и весь вышел.
— Но, но, но! И не вздумай чего такого — ты меня понял?
— Не дождетесь! — картинно приосанившись, воскликнул Мюллер, и капитан облегченно засмеялся: если человек шутит, значит, еще не все потеряно. А прапорщик продолжал: — Я домой вернусь. Внуков нянчить.
— И все-то у тебя будет, Федор Иоганнович! Ты же русский немец. Это же сплав какой — как титан! У тебя вся жизнь впереди! — напыщенно воскликнул он и, засмеявшись, продолжил: — Только хвост позади.
— Ладно, Ахметыч, проехали. Спасибо тебе, капитан, душа ты человек. — Прапорщик с размаху пожал Мансуру руку. — Если бы не ты, я бы и вправду мог срок схлопотать. Причем солидный. Вот был бы Покрышкин, курам на смех. А так, считай, легко отделался.
За дверью послышалось нарочитое, предупредительное покашливание. Это конвойный дал знать, что кто-то идет. Чтобы не застали врасплох капитана и задержанного. Может, Аскеров показывает ему какие-нибудь бумаги. Мансур и Мюллер покосились в сторону двери, но тот, кого опасался конвойный, прошел мимо. Они услышали его шаркающие шаги. Капитан хотел подняться из-за стола, выглянуть для страховки в коридор, однако прапорщик попросил его посидеть минутку. Мансур, кивнув, сел на место. А Мюллер загасил сигарету и неожиданно запел вполголоса:
Голова моя, головушка,Голова послуживая!Послужила моя головушкаРовно тридцать лет и три года.Ах, не выслужила головушкаНи корысти себе, ни радости,Как ни слова себе доброгоИ ни рангу себе высокого…Мюллер смотрел на Мансура с задумчивой печалью. Он видел, как сильно тот переживает. И вдруг прапорщик, словно впервые, заметил, что хотя командир его совсем молодой человек, а на висках уже брызнула седина. Тоже ведь, наверное, не от хорошей жизни. И с начальством тут каши не сваришь, и с Лейлой у него какие-то нелады. А ведь капитан заслуживает лучшей судьбы…
Вот удивился бы кто-нибудь, зайдя сейчас в эту комнату СИЗО: приободрившийся арестованный утешал взгрустнувшего командира:
— Все у тебя будет хорошо! Я уверен.
Если бы кто-нибудь сейчас сказал Стольникову, что он счастлив, поскольку свободен, Андрей такого человека растерзал бы. Свободен-то свободен, причем не только от афганского плена. Он свободен вообще от чего-либо на свете, потому что находится в незнакомых горах, совершенно один, не видит вокруг никакого селения, не видит людей. В полдневном мареве все вокруг застыло, лишь то ли ястреб, то ли коршун пролетел вдалеке и вот уже скрылся за горой.
Напрягая последние силы, Андрей поднялся на вершину горы. Этот подъем он осиливал уже часа два, а то и больше. Наконец ему удалось забраться на самый верх. Вершина оказалась не такой острой, как могло показаться издали. Это была довольно большая каменистая площадка. Выпрямившись, Андрей принялся обозревать открывшуюся перед ним местность. Большого облегчения от увиденного он не испытал. Впереди до самого горизонта простирался сплошной горный массив — от пологих вершин, покрытых зеленью, до высоченных пиков, упирающихся снежными шапками в облака. Ни малейших примет цивилизации, ни дороги, ни каких-нибудь проводов.
О господи! Куда идти-то? В какую сторону? Он совершенно не соображал, как нужно ориентироваться по солнцу. Впечатление было, что он вообще стал туго соображать. Забрал вещи Гарояна, что теперь с ними делать? Держит в кармане золотую авторучку Надир-шаха. А что это за ценность, чтобы над ней трястись?! Что там внутри может быть? Какие-нибудь важные сведения? Объяснили бы, по крайней мере. Иначе он чувствует себя словно почтовый голубь. Что-то привязали к ошейничку — и лети по адресу. Что находится внутри — это, мол, не твоего ума дело. Ты почтальон, курьер, знай, сверчок, свой шесток.