Застекленная деревня
Шрифт:
— Лучше надейтесь, что кто-нибудь подвезет нас.
Вскоре позади них появился старый серый седан, разбрызгивающий воду, как моторная лодка. Они повернулись и закричали, но машина ехала со скоростью более сорока миль в час и, прежде чем они успели открыть рот, промчалась мимо них и скрылась за холмом.
— Это автомобиль Берни Хэкетта, — проворчал судья. — Черт бы его побрал! Он даже не заметил нас.
— Бодритесь, ваша честь. Осталось около мили.
— Мы можем остановиться в хижине Хоузи Леммона, — с сомнением произнес
— Нет уж, благодарю покорно. С меня довольно грязных хижин. Я направляюсь в ваш дом к чистому полотенцу.
Когда они поднялись на Священный холм, судья воскликнул:
— А вот и сам старый Леммон идет домой!
— Еще один пионер, — буркнул Джонни. — Неужели у него нет машины, коляски или мотоцикла?
— У Хоузи ничего нет. — Судья Шинн нахмурился. — Что он здесь делает? Ведь он нанялся работать к Скоттам.
— Очевидно, предпочитает жить на возвышенности.
Судья окликнул седобородого отшельника, но если Леммон и слышал его, то предпочел не обратить внимания и исчез в ветхой лачуге с ржавой дымовой трубой на крыше.
Больше они не видели ни людей, ни машин. К трем часам они прибыли в дом судьи, как моряки, потерпевшие кораблекрушение, на спасительный берег, быстро переоделись в сухое и в четверть четвертого уселись в гостиной со стаканами виски и тряпками для чистки ружей, когда зазвонил телефон.
— Это уже не по-соседски, — вздохнул судья и снял трубку.
Берни Хэкетт более гнусавым голосом, чем обычно, сообщил, что только что вошел в дом тетушки Фанни Эдамс и обнаружил ее на полу студии, мертвую, как очищенная кукуруза.
— Тетушка Фанни мертва?! — воскликнул судья Шинн.
Джонни поставил свой стакан.
Судья положил трубку и повернулся к нему.
— Сердце? — спросил Джонни, жалея, что не может смотреть в другую сторону.
— Мозги. — Судья шарил руками по сторонам. — Берни Хэкетт говорит, что мозги разбрызгались по ее платью. Где же мое ружье?
Они прошлепали по лужам к парадной двери дома Фанни Эдамс, но та оказалась запертой. Судья Шинн постучал дверным молотком.
— Берни! Это я, Луис Шинн!
— Я запер дверь, судья, — послышался голос Берни Хэкетта. — Подойдите к кухонной двери.
Они побежали к восточной стороне дома. Кухонная дверь была распахнута, а в проеме стоял смертельно бледный констебль Хэкетт. Холодная вода текла из крана в раковину, как будто он только что ею пользовался. Констебль закрыл кран и сказал:
— Входите.
В дверях собралась лужа мутной воды. На шелковистом линолеуме виднелись грязные следы больших ног Хэкетта.
Маленькая кухня выглядела вполне современной, с электроплитой, большим холодильником и мусоропроводом возле раковины. На столе стояли тарелка с наполовину съеденным куском вареного окорока и картофельным салатом, блюдо с вишневым пирогом, кувшин
Судья медленно направился к двери в стене напротив.
— Позвольте мне, — сказал Джонни. — Я к этому привык.
— Нет.
Открыв дверь, старик шагнул в комнату. Джонни последовал за ним. Позади констебль Хэкетт разговаривал по телефону, сердито требуя у оператора соединить его.
Студия была почти квадратной. Две ее внешних стены состояли почти сплошь из стекла, выходя на север и на запад. С северной стороны открывался вид на кукурузное поле Мертона Избела, тянущееся почти до горизонта, а с западной — на церковь и кладбище за каменной оградой.
Фанни Эдамс лежала на полу, напоминая маленькую груду костей, покрытую испачканным красками халатом; струйки крови на ее висках уже приобретали цвет грязи; старческая сморщенная рука с голубыми венами все еще сжимала кисть. На мольберте позади нее стояла картина. Палитра, упавшая на пол у северного окна, испачкала пол краской.
Вернувшись в кухню, Джонни взял с полки чистое льняное полотенце и снова вошел в студию. Берни Хэкетт положил трубку и последовал за ним.
Джонни накрыл полотенцем лицо и руку мертвой женщины.
— Два тринадцать, — сказал судья. — Запомните это время. — Он повернулся к закопченному камину в южной стене, делая вид, что разглядывает его.
Джонни присел на корточки. Оружие валялось на полу рядом с телом. Это была длинная чугунная кочерга, выщербленная огнем. Кровь на ней уже засохла.
— Кочергу взяли с камина? — спросил Джонни.
— Да, — не оборачиваясь, ответил судья. — Ее выковал дед тетушки Фанни, Томас Эдамс, в кузнице, которая некогда находилась на участке. Даже в смерти она не могла избавиться от прошлого.
«А кто может?» — подумал Джонни.
— Взять хотя бы эту комнату. Раньше здесь была кухня. Когда Гершом умер, а тетушка Фанни занялась живописью, она отделила восточный край для маленькой современной кухни, а остальное превратила в студию. Снесла старые северную и восточную стены, впустила свет, выложила новый пол, встроила стенные шкафы, но оставила старый камин — говорила, что не может без него жить. — Судья Шинн горько усмехнулся. — В результате это ее и убило.
— В два тринадцать, — сказал Берни Хэкетт.
— Знаю, констебль, — отозвался Джонни. — Вы не трогали медальон?
— Нет. — Голос Хэкетта звучал холодно.
Старомодные часы-медальон на золотой цепочке, которые Джонни вчера видел на Фанни Эдамс, все еще висели у нее на шее. Но они умерли вместе с ней. Один из страшных ударов не попал по голове, а пришелся на медальон, разбив крышку с камеей. Стрелки на треснувшем циферблате с римскими цифрами показывали наступление момента вечности — два тринадцать. Тринадцать минут третьего, в субботу 5 июля. На футляре часов четко виднелась полоска сажи, оставленная кончиком кочерги.