Заступница - Адвокат С В Каллистратова
Шрифт:
В конце 1970 г. так называемые компетентные органы лишили С.В.Каллистратову возможности участвовать в политических процессах. Заведующий юридической консультацией, где она работала, сообщил, что получил приказ начальства больше не выдавать ей ордеров на защиту по политическим делам. На протест Софьи Васильевны председатель Московской городской коллегии адвокатов глава "независимой" адвокатской корпорации - с обезоруживающей улыбкой ответил: "А вы, Софья Васильевна, пожалуйтесь на меня".
Вынужденная оставить любимое дело, Софья Васильевна - правозащитник не только по профессии, но и по велению совести - легально вступила в Московскую группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Это был открытый и бесстрашный вызов властям...
Товарищи по профессии всегда восхищались талантом и мужеством Софьи Васильевны. Мы сознавали, что нам выпало счастье жить и работать рядом с великим адвокатом нашего времени, чье
Проводить С.В.Каллистратову в последний путь пришли сотни людей, среди которых было немало прежних узников совести, товарищей по профессии, друзей. В прощальном слове А.Д.Сахаров сказал: "У нас большое горе сейчас, мы осиротели..."
Москва
В 1925 г. Наталья Васильевна, ставшая женой чапаевского комбрига (начдива после смерти Чапаева) Ивана Семеновича Кутякова и работавшая в то время в Наркомпросе под началом Н.К.Крупской (о которой она всегда вспоминала с искренним уважением), "выписала" Соню к себе. Соня одна отправилась в неблизкий путь. По приезде в Москву она писала своей школьной подруге: "Меня, между прочим, всю дорогу от Курска до Москвы веселые ребята-спутники дразнили "Мам-Миша" за то, что я все время о них беспокоюсь". Средний брат - Дима - в это время, по путевке комсомола, уже учился в Москве, в Высшем техническом училище. В 1929 г. мать и Миша тоже переехали в Москву.
Москва сначала показалась девушке из глубокой провинции чужой и неуютной. Она пишет: "Иногда удивительно живо вспоминается Рыльск. В такие минуты кажется, что стоит сделать пять-шесть шагов, чтобы очутиться в Рыльске, на его пустынных улицах, и увидеть всех рыльских... Тянет оказаться в бору или в лесу, на Сейме в лодке. А здесь все камень, и Москва-река, как деланная, в каменных берегах, покрытая слоем нефти. Бульвары и цветники на улицах и площадях хотя необычайно красивы, но кажутся тоже искусственными, деланными, не настоящими". Ее живо волнуют рыльские новости: "Мне очень интересно было узнать, как у вас в школе дела: насчет учкома, уклонов и т.д. Работает ли драмкружок и работаешь ли ты в нем? Пиши все про "комсу" и юнсекцию, про свою жизнь, про все-все..."
Но осваивается она в Москве довольно быстро, появляются новые знакомые, новые интересы. Уже в следующих письмах она пишет: "Ты была права, я слишком скоро ко всему привыкаю и для меня Москва уже явление обыкновенное. <...> Теперь, когда я живу в другой обстановке и знаю, что всерьез и надолго, все рыльское мне кажется маленьким и немножко смешным (не вс, конечно, и не все - ко многим из Рыльска я сохранила искреннее уважение). <...> И знаешь, Тома, теперь я твердо убеждена, что жизнь везде одинакова. Москва - это тот же Рыльск, только в крупном размере. Здесь всего больше, и людей больше, поэтому легче выбрать что-нибудь хорошее. <...> И здесь есть такие же типы, как наши "второступенки" - ограниченные, мещанистые. <...> В одной квартире с нами живут девчата, кончившие II ступень и учащиеся. Ну и что же? Целыми днями висят на телефонной трубке и перехихикиваются с разными Колями, Люсями, Максами, Ванями и т.д. Ничего не читают, за исключением романов (вроде Вербицкой), и на мое удивление отвечают: "А что же читать?" Здесь ли это спрашивать? Здесь столько книг, столько библиотек, читален всем доступных! Здесь есть справочные библиотеки, где, ознакомившись с каждым читателем отдельно, опытные люди могут дать целую систему для чтения! Одной из моих соседок родители дают возможность ехать в Берлин для изучения языков, а она отказывается только потому, что втюрилась в одного типа и не хочет с ним расставаться. Ведь это же безумие! А есть, конечно, и хорошие, выдающиеся люди. И театры здесь есть отвратительные, а есть и дивные. И вот именно благодаря тому, что здесь всего и всех много, можно выбрать хорошие книги, хорошие театры, хороших знакомых и друзей, в общем, хорошую жизнь. <...> за меня ты не беспокойся, я не пропаду, и "тоска" у меня так же быстро проходит, как и приходит. И это тоска беспричинная, признак проклятой интеллигентщины, от которой я всеми силами хочу избавиться".
Видно, что вопрос "мещанства" и "интеллигентщины" ее очень волнует, так как дальше она пишет: "Тома, меня теперь, когда я далеко и когда мне В. Евлинов совершенно безразличен, очень интересует вопрос: неужели он серьезно считал меня "мещанкой"? Если у вас хорошие отношения, и это тебе нетрудно спроси, не от моего, конечно, имени <...> Один тип здесь собирается учить меня разбираться в новой поэзии. Он сам дивно декламирует, и в его исполнении новые стихи - как музыка. Я свое рифмоплетство бросила и думаю, что больше никогда не начну. Довольно, подурачилась и хватит".
Соня полностью разделяет коммунистический энтузиазм старших братьев и сестры. Вот как она описывает своей подруге посещение мавзолея: "Громадное впечатление производит вид Ленина. Стоишь как зачарованный и глаз не можешь оторвать от дорогого лица, а мысли в голове несутся, несутся. А по обе стороны гроба стоят часовые красноармейцы и не шелохнутся, как статуи. А стоять не позволяют: "Проходите, проходите...", и течет, течет народная волна, и чувствуешь, что у всех одни мысли".
Осенью 1925 г. Софья Васильевна поступила в Московский университет на факультет советского права. На вступительных экзаменах она блестяще сдала математику, но физику не знала совсем. Помня ее прекрасный ответ на предыдущем экзамене, профессор был очень удивлен отсутствием знаний по физике. Он предложил ей нарисовать схему электрического звонка, но Соня сказала, что рисовать вообще не умеет. Тогда профессор, подумав, спросил, может ли она обещать, что никогда не будет заниматься физикой. Получив утвердительный ответ, он поставил ей "уд".
Началась студенческая жизнь. В Рыльск отправляется очередное письмо: "Я вполне довольна своей настоящей жизнью, хотя не могу сказать, чтобы мне было особенно весело. Мне просто хорошо. Ведь исполнилась моя самая заветная мечта - я учусь. Есть надежда, что исполнится и другая, еще заветней. Здесь много работы, и работать может всякий, кто хочет и умеет. Я надеюсь, что полутора-двумя годами работы заслужу звание комсомолки. Это был бы для меня самый счастливый день в жизни, и тогда бы уже я не сказала, что я "никому не нужна". Я сейчас как ребенок с новой игрушкою ношусь с мыслью, что я студентка. Учиться, конечно, придется очень и очень серьезно. Но я не боюсь работы! Сил хватит. Запускать не буду и с первых же месяцев начну сдавать зачеты. <...> Завтра пойду на демонстрацию. Самой лучшей части праздника увидеть не придется, т.к. на открытие не удалось достать билетов. Но конечно, и та часть, в которой я буду участвовать, будет грандиозна. Сейчас в Москве делегация австрийской молодежи, и это придаст еще более торжественный характер празднеству. Ты спрашиваешь, есть ли у меня подруги? Нет, ни одной. Знакомых много - друга нет! И большинства своих знакомых я не знаю ни имени, ни фамилии. А знакомых у меня тьма. Ты знаешь, как я быстро всегда знакомлюсь. За завтрашний день, я уверена, еще десятка два будет. На наш факультет очень мало поступило лиц в моем возрасте - все дяди и тети солидные! Много партийцев. Младше меня нет. А странно мне иной раз самой, что я вузовка! Дима раз в шутку сказал: "И какой там дурак вас, таких малышей, принимает!" А пожалуй, и правда. Я частенько себя чувствую совсем девчонкой. <...> У меня есть билет на профсоюзный спортивный праздник. Он будет продолжаться целую неделю. Вот уж насмотрюсь всякого спорта! Я не буду записываться ни в какую организацию, т.к. вуз дает все. У нас есть все кружки, начиная от спортивного и кончая студкоровским. <...> Но я буду работать только в 2-3-х, т.к. перегружаться нельзя, а быть членом на бумаге нет ни смысла, ни охоты".
Соня поселилась в комнате сестры на улице Воровского (теперь снова Поварской), в доме 18, в 17-й квартире, о которой и сейчас с теплом вспоминают многие друзья Софьи Васильевны. Это огромная, "генеральская" квартира в пятиэтажном доходном доме, построенном в начале века, с высоченными потолками, эркерами, лепниной, с отдельным туалетом для прислуги. Самые большие комнаты после революции были перегорожены пополам, часть двустворчатых дверей, образовывавших анфиладу комнат, была заколочена, прорублены новые двери, превращена в жилую комнату темная кладовка - всего получилось одиннадцать комнат. Проживавших в них временами было более тридцати человек (состав жильцов часто менялся), в основном молодежь, учащиеся. Мебели почти не было. В комнате сестер Каллистратовых стояли три железные койки, настланные досками, и несколько старинных предметов - резные стулья, кресло, зеркало и стол - все из особняка Бутеневых, соседнего двухэтажного дома, носившего тот же номер. Этот очень красивый особняк снесли при строительстве Нового Арбата.
Жильцы квартиры в 20-е гг. образовали коммуну, еду готовили по очереди на всех в тридцатиметровой кухне на керосинках и примусах. Соня вместе со своей приятельницей Томочкой Рихтер выпускала стенгазету под названием "17-я дыбом". Жили бедно, голодно, но весело. Мама вспоминала, как трудно было решить вопрос, на что использовать последние пять копеек - на булочку или трамвайный билет. Если появлялись деньги - покупали билеты в театры: Художественный, Мейерхольда, Вахтангова. По контрамаркам ходили в Политехнический на выступления Маяковского. Всего раннего Маяковского мама с той поры знала наизусть. Незадолго до смерти, в больнице, ночью, не в силах заснуть от болей, она прочитала мне тихонько "Облако в штанах" - от начала и до конца.