Заступница - Адвокат С В Каллистратова
Шрифт:
Разговаривать с Софьей Васильевной было в это время непросто. Любые общие темы об обстановке в стране, о положении в экономике, о том, как "все плохо", очень быстро исчерпывались двумя, тремя ее четкими фразами о полном развале. Зато любая тема, где речь шла о попытках пробиться сквозь отупляющее безразличие, - о директоре колхоза в Белоруссии, придумавшем, как убирать хлеб с залитого водой, топкого поля, о каких-то интересных лекциях, анекдот, рассказанный в подмосковном леспромхозе, - вызывали неподдельный интерес. Как-то в присутствии одной знакомой, жены политзэка, я рассказывал об ансамбле Покровского, теперь очень известном, а тогда они, начинающие, непризнанные, устраивали по пятницам в клубе "Дукат" открытые представления, заражая своей энергией, напором. Софья Васильевна слушала почти с радостью: жизнь не останавливается, упорство и умение побеждают. Гостья заметила, что она вот тоже всю жизнь хотела научиться петь, но... "Если бы хотела, то и научилась бы", - резко ответила Софья Васильевна.
Даже в 80-е трудные годы в Софье Васильевне чувствовалась устойчивость, сила. Мне казалось, что основа этого была "профессиональной": она умела постоять за то, что считала истиной, и умела достигать намеченных целей. И хотя в советском правосудии это было почти невозможно, но вот на долю таких, как она, и доставалась разница между "невозможно" и "почти". Эти профессиональные удачи, когда удавалось убедить суд в своей правоте, изменить часто заранее подготовленные приговоры, давались дорогой ценой.
При всех сложностях, опасностях ей нравились спор с жизненными обстоятельствами, отстаивание своего права на достойное существование. Как она радовалась, когда после свидания с отцом я рассказывал ей, что в Чистопольской тюрьме политзаключенные после мучительной борьбы добились очень важных вещей: в карцере настелили деревянный пол (был бетонный), заключенный стал считаться "приступившим к работе", если успевал связать одну-две сетки (норма - восемь) - до этого, чтобы не подвергаться репрессиям за "отказ от работы", надо было выполнить хотя бы половину нормы.
Наш разговор, если не было каких-то дел, начинался так: "Ну, что пишет папа?" Я рассказывал то, что знал из писем, от приехавших со свиданий родных, - о каких-то новостях в трех пермских, двух мордовских зонах, в Чистопольской тюрьме. Обычно это было перечисление посаженных в карцер, отправленных в Чистопольскую тюрьму, объявивших голодовку, отказов во врачебной помощи, избиений, лишений ларьков, свиданий. Она мрачнела, курила, утыкалась подбородком в кулак.
– Ну хорошо, а что папа?
Я рассказывал.
– Ну и что вы собираетесь делать?
– спрашивала она с какой-то резкой требовательностью, и казалось, ждала ответа, чтобы опровергнуть.
Нового не придумывалось, - все известное: поход в Главное управление исправительно-трудовых учреждений, письма и жалобы в многочисленные инстанции и т. д. А Софья Васильевна говорила: "Письмо в ... бесполезно, это не та инстанция. Попробуйте туда-то, хотя вряд ли что-нибудь выйдет. Потом расскажете". Бывали и неожиданные ходы: каким-то образом родственникам политзаключенного Миши Ривкина, сидевшего сначала в Барашево (Мордовия), а потом за отказ снимать шапочку (он придерживался еврейских обрядов) переведенного в Чистопольскую тюрьму, удалось узнать телефон начальника зоны в Барашево. Я дозвонился и даже поговорил с начальником: почему нет писем, почему лишение свидания и т. д. Он, может быть от неожиданности, не оборвал разговора. Софья Васильевна была довольна.
...И все же ситуация изменилась. 8 декабря 1986 г. в Чистопольской тюрьме умер Анатолий Марченко, а через несколько дней по радио передали об освобождении А.Д.Сахарова. Весной 1987 г. Софья Васильевна вместе с А.Д.Сахаровым писали политзаключенному Алеше Костерину (Смирнову), что ситуация на воле изменилась, и уговаривали его не отказываться от заявления о пересмотре дела. Вообще же Софья Васильевна в вопросах "заявлений" была достаточно жесткой, себя она казнила, что отказалась от активной деятельности, других старалась не осуждать, но публичного покаяния не прощала.
Когда весной 1987 г. стали выходить политзаключенные, попадая в Москву, они считали необходимым зайти к ней, как и к А.Д.Сахарову. Это были родные ей люди: практически всех, даже если и не лично, она знала много лет, почти за всех она много раз заступалась в обращениях к властям, к международной общественности.
К счастью, она дожила до этих дней.
Ф.Кизелов
Мой редкостный друг
Мне посчастливилось появиться на улице Воровского в начале ноября 1980 г., и полное взаимопонимание с Софьей Васильевной возникло сразу, а вскоре наше деловое сотрудничество переросло в истинную дружбу.
Работать с Софьей Васильевной было удивительно просто и приятно. Она часто звонила и говорила: "Ф.Ф., вы мне нужны. Не заглянете ли тогда-то и тогда-то?" И я ехал, садился за пишущую машинку, и начиналось составление проекта очередного документа Московской Хельсинкской группы. И это были лучшие, незабвенные времена моей жизни... Почти все (за исключением одного или двух) документы Московской Хельсинкской группы с 158 и до самого последнего были написаны нами совместно. Софья Васильевна никогда не настаивала категорически на тех или иных формулировках, если мне удавалось предложить какие-либо иные, при условии достаточно логичной и убедительной аргументации. Между нами никогда не было "баталий" по пустякам, которые, например, регулярно затевал профессор Наум Мейман при обсуждении окончательного варианта документов.
24 декабря 1981 г. у Софьи Васильевны сделали обыск - изъяли архив документов Московской Хельсинкской группы, который я к тому времени с величайшим старанием привел в идеальный порядок, чемодан писем академику Сахарову с составленными ею ответами, старую добрую пишущую машинку "Ундервуд", на которой были напечатаны большинство документов Софьи Васильевны в бытность ее практикующим адвокатом и многие документы группы. Смешно, но мне хочется надеяться, что когда-нибудь эту машинку удастся найти и вернуть, и будет она достойным экспонатом музея российского антитоталитарного движения, музея памяти тех, кто осмеливался сопротивляться в те времена, когда малейшие попытки сопротивления стоили карьеры, свободы, а иногда и жизни...
Первая моя реакция на известие об обыске у Софьи Васильевны была - не может быть, не посмеют!.. Посмели... А вторая - ужас при мысли, что ее, в весьма солидном возрасте, могут схватить, посадить в тюрьму, лишить нормальной медицинской помощи, сослать, словом - убить... К этому моменту она была для меня не просто членом Московской Хельсинкской группы, не просто выбранным мною самим "начальником", при котором я с усердием выполнял обязанности секретаря и сотрудника, но, несмотря на солидную разницу в возрасте, Софья Васильевна стала моим другом, родным и близким человеком. И страх охватывал меня при мысли, что ей грозит смертельная опасность.