Засуха
Шрифт:
Священник пустился разъяснять крестьянам, что хотя покойный пономарь и действительно был пьяница, но что он умер смертью не наглою и не насильственною, что он не самоубийца, и тело его следовало схоронить на общем кладбище, а выкапывать из могил погребенные тела без разрешения начальства нельзя, что за это всем может быть большой ответ. Крестьяне призадумались. В задних рядах сходки что-то вполголоса загомонили. Мало-помалу все стали оборачиваться на этот гомон; через несколько минут вся сходка обернулась к священнику спиною и пядь за пядью отодвигалась от него к средине выгона. Священник
По мере приближения сходки к магазину, у которого сидел в своей широкополой шляпе священник, гомон все помаленьку стихал; а к священнику толпа приблизилась уже в совершенном молчании.
— Ну, что же вы, ребята, порешили? — спросил священник.
Опять начались покрякивания, почесывание бород и тихие возгласы: «Господи ты, Исус Христос!»
— Ну, что ж, молчать, что ли, мы собрались? Ась! Ребята, да говорите, что ли!
— Что говорить-то, батюшка?
— Да что хотите.
— Ублаготвори.
— Как вас ублаготворить-то?
— Изништожь пономаря с кладбища.
— Да что вы в самом деле, оглашенные! Говорю вам, вот что за это будет.
Священник снова привел все резоны, мужики снова все выслушали, и снова началось молчание.
— Ну, как же? — спросил священник.
— Да так же, батюшка, одно слово: ублаготвори, мы тебе всякое удовольствие предоставим; а не хочешь, так и толковать больше нечего.
Так и разошлись.
«Успокоятся», — думал священник, а крестьяне думали другое.
На другое утро священник встал позже обыкновенного, взглянул в окно; на дворе дождь теплый, частый, благодатный льет как из ведра, и по лужам ходят большие пузыри, предвестники, что дождь разошелся и еще долго не устанет.
И в самом деле, проливной дождь не переставал идти двое суток. Насилу на третье утро, к рассвету, немножко разв"eдрило. В это же утро, на самой зорьке, полусонная батрачка разбудила матушку попадью и, поманив ее за дверь, сказала, что к ним чуть не всем миром нагрянули мужики с церковным сторожем и стоят все на выгонце перед садом и требуют к себе батюшку.
На дворе было еще очень рано; на востоке алела яркая полоса зари, и от мокрой травы поднимался довольно густой пар; все предсказывало в"eдро.
Выйдя на крыльцо, священник увидел церковного сторожа и двух крестьян, особенно настаивавших на «изничтожении» пономаря, — на всех их, что говорится, лица не было. Эта депутация не дала священнику сделать ни одного вопроса, и все в один голос заговорили: «Беда, выручай нас, батюшка, отец Лидор, выручай!»
Отец Илиодор так и подпрыгнул: что, говорит, светы, такое?
— Ой,
— Да что, что такое? — добивался священник.
— Мы ведь тебя не послушались.
— Ну?
— Ну, а могила-то и того…
— Какая могила? Что вы городите?
— Да пономарева-то могила… и того!
— Ну!
— И рассыпалась.
— Да ну!
— Обвалилась; дождем ее, знаешь, полило, она и провалилась.
Священника как варом обдало.
— Да вы это… твари первозданные, вы это что же такое наделали? — спросил он, собравшись с силой.
— Поди ж вот, бачка, Бог попутал.
— Да что вы сделали-то, варвары? Говорите толком, что сделали?
— Что? Знамо, вырыли.
— Пономаря!
— Ну, пономаря же, известно. Как его, бачка, теперь назад вложить, потому мы уж на это согласны?
— А?!
Священник так и присел.
— Дождь ишь заливает совсем.
— Пропащие вы теперь люди, братцы.
— То и есть — пропащие. Вызволи, бачка, пожалей сирот малых.
— Да как я вас вызволю?
— Покрой наш грех. Мы его теперь и всей душой бы назад согласны, да где взять его?
— Где же мертвец-то?
— Он, бачка, у нас весь в сохранности был в болоте за Бугорным мостом, да ишь как'o полило, — сплыл, бают, — невесть куда сперло, и не найти.
Священник долго думал, мужики молчали.
— А как вы в этом случае о себе понимаете: долго ли вы можете насчет этой подлости вашей молчать?
— Батюшка, да до самого до веку!
— А село же все разве может молчать? — спросил отец Илиодор, смотря на стариков испытующим взглядом.
— Вот те Христос, смолчит.
— Не верю.
— Нет, а ты, отец Лиодор, поверь.
Из толпы выскочил серый мужичонка в рваном кафтанишке и, судорожно дергая себя обеими руками за ворот дырявой рубашонки, зачастил: «Бачка, за шкуру-то, за шкуру-то свою! За шкуру свою, батюшка, мир все смолчит!»
Священник посмотрел на говорящего. Он был в самом деле словно олицетворение обдерганного крестьянского мира, которому не за что постоять, кроме своей шкуры, и которому потому можно крепко верить, что он о своей шкуре не позабудет.
Часа через два после этого события пара косматых, разношерстных и толстобрюхих лошадей некованными копытами шлепали по грязному проселку, ведущему в губернский город. На небольшой легкой тележке, все размеры которой устроены так, чтобы человеку было как можно хуже сидеть в ней, сидел отец Илиодор, а впереди его на корточках трясся один из виновных, седой старик с простодушным лицом.
Переваливаясь из колеи в колею, корзина, называемая «поповской тележкой», к вечеру другого дня добралась до города и взъехала на двор, где жили поповичи, обучавшиеся в семинарии. Батюшка умылся, расчесался и вечерком отправился к секретарю консистории. Чем он ближе подходил к дому этого властного для сельского попа чиновника, тем более и более им овладевала некая робость, а взойдя на крыльцо, он почувствовал, что силы его совсем оставили и что даже не только ему за кого-нибудь предстательствовать, но что он и сам-то как нельзя более, нуждается в предстателе.