Затеси
Шрифт:
Она не дышала, не шевелилась, и только слезы катились и катились по ее лицу да ветром, даже не ветром, а почти неощутимым дыханием земли, ослабшим в высях, шевелило ее волосы, остужало кожу на гибкой шее. Генерал распластался на земле, прикрыл ее своим исхудалым, догорающим телом.
— Плачь, родина, плачь! — чуть слышно произнес он.
Ей хотелось закричать на всю эту спящую, равнодушную землю так, чтобы болью отозвалась и ее боль и каждом уголко, в каждом сердце, цветке и травинке.
Случилось то, что и предвидел Освободитель. Война закончилась. Солдаты ждали награды за свой подвиг и за свои долголетние страдания. Наградой этой могла быть только земля и воля, которую он им обещал. Он всегда выполнял свои обещания и поэтому стал неугоден властелинам и владельцам земель. Они устроили заговор, обвинили генерала в измене, что это не они, а он обманул свой народ, пообещал им невозможное.
Уже смертельно больной, он подал в отставку и перестал быть президентом своей страны и главнокомандующим армии.
Но Освободитель, даже больной, даже не у власти, был опасен. Солдаты, его сподвижники и патриоты, не верили наветам, любили, как и прежде, своего генерала, верили ему. И тогда с генералом сделали самое страшное — у него решили отнять родину. Враги знали, что Освободитель не переживет всего этого, а он не хотел, чтоб началась гражданская война, новое кровопролитие — народ устал от войн.
Луна уже скрылась. За дальнею грядою гор ярким тюльпаном стала набухать утренняя заря, и по ущельям потянулись белые жилы тумана. Молча и низко пролетела над вершиной сова с ночной охоты и скрылась в камнях. Все унялось, все затихло перед рассветом. Земля политая кровью и слезами, отдыхала. И Освободитель лежал, обняв эту до стона, до слез любимую землю, такую безбрежную, необъятную. Но не было места ему на ней.
Цветок, лишь на рассвете проклюнувшийся из земли, алел у лица генерала; крупная капля росы дрожала в яркоротом бутончике. Он неотрывно смотрел на этот цветок, на эту каплю, вобравшую в себя все бури земли, всю кровь, все громы, войны, и, кажется, начинал понимать высший смысл своей жизни.
Амапола — цветок любви прекрасный,Амапола — цветок любви моей…Генерал открыл глаза. В полнеба уже горела заря, и слышалась тихая, сдавленная слезами песня.
Почувствовав его слабое движение, девушка из Лимы смолкла.
— Пой еще, пой…
Амапола, как море в час рассвета,Любовь моя безбрежна и нежна.Голос все ширился, заполняя собою утро, горы, дали. В голосе бились слезы, а может, это капля росы дрожала на цветке и тонко позванивала от едва уловимого ветерка. Внизу, у потока, зажав голову, плакал Санто, старый, много видевший слуга и солдат Санто.
Смолкла песня, но голос девушки из Лимы еще несся по горам и над горами, и эхом отзывалась песня в голосах птиц, в каждой травинке, и навечно уже, на все земные времена, эхо остановилось и окаменело в сердце генерала.
— На чужбине я всечасно буду помнить это утро и твой голос.
— Все песни нашей земли мы увезем с собой…
— Нет! — генерал отвернулся. — Нет!
— Но почему же? Почему я не могу быть с тобой?
— Я буду меньше страдать, если сердце мое останется на родине. А сердце мое с тобой. К сожалению, я слишком поздно это понял. Я не могу больше заставлять тебя страдать. Ты не знаешь, что такое чужбина. Я знаю. Я скоро умру, и ты останешься одна, в изгнании.
Она не давала ему говорить. Она закрывала его губы своими губами.
— Не целуй меня, пожалуйста, не целуй. Болезнь моя опасна…
Но она целовала его, целовала до того, что они оба задыхались от горьких поцелуев, и он понял — она хочет заразиться его болезнью и умереть вместе с ним, а еще говорят, что женские хитрости так тонки, что их невозможно постигнуть!
— Если есть Бог, Он сделает то, чего не сделал я. Он вознаградит тебя за любовь, которую ты подарила мне.
— Дорогой мой! Если бы Бог даровал мне еще одну жизнь, я прожила бы ее точно так же и просила бы Его лишь об одном — дать мне ту же самую любовь! Я — твой солдат, я привыкла выполнять твои приказания и потому сейчас покину тебя, мой великий, мой маленький генерал. Но перед этим выполни мою просьбу, единственную…
— Ты, помнится, никогда меня ни о чем не просила? Разве что съесть варенье. И я съел его. Ты помнишь? — Он с улыбкой покачал головой. — Это было редкостное варенье! Редкостное!
— Оставь мне право жить так, как я хочу.
И он понял: она никогда не вернется в Лиму. Он обхватил се кудрявую голову исхудалыми руками, прижал к выболевшей, уже западающей груди и расплакался первый раз за всю свою жизнь.
Он плакал. И она не мешала ему. Она слышала, как со слезами вытекают из его сердца остатки жизни. Она чувствовала — это последние слезы Освободителя, омывающие его родную землю. Она ушла.
Генерал долго лежал неподвижно, так долго, что слуга Санто приблизился к нему послушать — дышит ли еще его господин. Он дышал. Но в глазах его, провалившихся в глубокие глазницы, угасал свет.
— Скажи, Санто, у нас еще есть хоть сколько-нибудь денег?
— Да, господин, у нас есть еще триста песо. — Санто назвал точную сумму своих сбережений. У генерала, который был в молодости одним из самых богатых людей в Южной Америке, не осталось ни гроша.
— Санто, купи на триста песо роз и отнеси к крыльцу той женщины, которой я никогда не дарил цветов.
— Будет сделано, господин.
А девушка из Лимы, сменив коня, мчалась по горам и остановила его далеко от города, — к дальнему, глухому порту проехали молчаливые всадники.
Генерал в сопровождении нескольких преданных офицеров и слуги Санто покидал родину. Одинокая фигура его безвольно покачивалась в седле. Повод он не держал. Руки его покоились на луке седла. Лишь изредка он поднимал голову и потухшим взором обводил горы и леса, реки и льяносы в волнах седой и буйной травы. На пути его не было ликующих толп, и к ногам его коня не лился дождь цветов. Лишь показалось однажды, что на дороге незатухающим огнем светится дикая роза. Он хотел попросить, чтоб цветок подняли, но люди ехали в отдалении, не мешая ему думать и горевать, а конь все шагал и шагал.