Затески к дому своему
Шрифт:
– Слушай не слушай, Григорий, а раз печка гудит, горячий воздух не впускает звуки, скорее, отталкивает, и тут уж ничего не услышишь.
– Ведь было же слышно.
– А я про что, остынет печка и слушай. Мы дак раньше на печную трубу ставили граммофон, направляли раструбом в нужную сторону, и, пожалуйста, слыхать, как чихает зверь.
– Скажешь тоже, папань. Граммофон-то где брали?
– Сами делали. Из бересты раструб загнешь воронкой… Наденешь на трубу, в печку ухо подставишь и слушаешь. Было у нас на Кондакане зимовье с железной трубой, так мы трубу вместе с граммофоном поворачивали, слушали тайгу, озеро, речку. Другой раз нанесет ветерком, дак думаешь, вот-вот сохатый через порог переступит…
– Похоже, – согласился Гриша. – Волк-то совсем рядом голосил.
– А что, я врать буду?..
Котелок в печке забулькал,
– Ну вот… – Анисим накрыл котелок, – главное в нашем чайном деле – дух не выпустить… – Он чуток потомил котелок, придерживая его под огнем при открытой топке, и поставил на стол.
Гриша зажег свое электричество. Вначале фитиль вспыхнул, но тут же увял, потом снова стал подрастать. Язычок пламени вытянуло в стрелку, и накалился он до белесой красноты. Огонь высветил на столе подвяленного ленка и горку сухарей около Гришиной кружки. Отбеливал остаток лепешки. Пока Анисим разливал чай, Гриша разрезал кусочек лепешки, половинку подсунул к кружке отца, с хрустом порезал ленка со шкуркой; байкальские рыбаки никогда не снимают кожу с рыбы, так слаще есть.
Отужинали, и Гриша сразу загасил фитиль, но темнее в зимовье не стало, немного разве за печкой да под нарами. Анисим пристроился на чурбачке при открытой топке резать наличники. Гриша прибрал со стола и тоже за нож – строгать кружевную затейливую вязь из кедровых строганых досочек. Вязь отделывали каленым гвоздем, работа кропотливая, неподатливая, но зато любо было поглядеть. Гриша примерял к окну резьбу, и Анисим, скупой на похвалу, не мог удержаться.
– Баско получается.
– Давай, папань, петуха вырежем, – зарделся от похвалы Гриша.
– Петуха, – задумался Анисим. – Петуха, брат, сотворить – искусство большое. Талант необходим. Если ты, Григорий, возьмешься. У меня, боюсь, какой надо не получится.
– А какой надо?
– Я так думаю, встрепенутый, с голосом.
– Он же не живой, папань?!
– Вот и надо, чтобы будто был живой – напружинистый.
Гриша, перекладывая дощечки, выбрал одну и долго вертел ее в руках.
Анисим каленым гвоздем отделывал резьбу на обналичке, куделька смятого дыма клубилась под рукой и, выпрямляясь, тянулась в печку, истекая щекотной в горле горчинкой. Анисим только похэкивал, и на его лбу, в морщинах, как после бани, блестели капельки пота. Он их не замечал. А Гриша, растянувшись на полу перед печкой, чтобы не мешать отцу, рисовал на дощечке углем петуха.
Дрова в печке прогорели, от жарких углей обмеднялись стены, тух потолок.
– Ты чего ворожишь? – вспомнил Анисим о сыне. – В темноте-то кого видишь?
– Петуха, – отозвался Гриша.
Анисим склонился, посмотрел.
– А ничего выходит, зазывает. Смотри, как бы не снес яичка!..
– Раскрасить бы.
– Не в краске дело, сын, – встал с колена Анисим. – В посадке, в осанке… Давай-ка, Григорий, и мы моститься на насест, пораньше встанем.
Анисим загреб загнету, закрыл плитой топку и тоже сходил «скутал» зимовье – заткнул трубу. И когда стукнула дверь, Гриша спросил в темноту:
– Оставил бы, папань, щелку в трубе, послушали бы…
– А не примерзнем к нарам, до утра небось вынесет тепло.
Гриша слышал, как отец снова вышел и вернулся, нашарил на столе котелок, напился и тоже забрался на нары.
Гриша лежал, и сон не шел, перед глазами стояли и все больше в бойцовской изготовке петухи.
– Папань, ты хотел рассказать, как на войне был, за что получил боевые кресты.
– Золотой за взятие Орши, серебряные…
– Папань, про золотой…
– Про золотой, можно про золотой, – согласился отец.
– Стояли мы в тот раз под Оршей – город такой. Я уже тогда был при крестах, три лычки на погоне носил.
– Кем, папань, командовал? – спросил Гриша.
– Унтер-офицер. Ну дак вот, из штаба полка вызывают Смолянинова, – оттенил свою фамилию Анисим. – Выхожу: нарочный на тарантасе, за мной. Я уж тогда командовал отделением полевой разведки. Проводили меня к кому следует. Уж на что не из робкого десятка, а тут, признаюсь, оробел. Оторопь взяла, – повозился Анисим на нарах, его напряжение передалось и Грише. – Увидел я человека в офицерском мундире без погон, на носу стеклянные висюльки – очки. Доктор, думаю, без халата. Неужто раздеваться прикажет? Подбросил руку к козырьку. А он так ласково говорит:
– А он кто, генерал? – спросил Гриша. – Или командир полка?
– По званию, как я потом узнал, Алексей Николаевич по-теперешнему выходит командир батальона, а вот по должности, спроси, и сейчас не скажу, кто он был. Подзывает он меня к столу и показывает карту. Вижу позиции и наши, и германца, и за ними красный кружок в черной рамке. «Здесь, – говорит, – Алексей Николаевич, – штаб неприятеля», называет городок. «Бывал, – говорю. – Сколько раз из рук в руки переходил, стояли мы там». Препроводили меня в тот же дом, где встречался с Алексеем Николаевичем, но только с другой стороны, в небольшую казарму. Показал провожатый столовку, койку и ушел. Койка заправлена по линеечке под суконным одеялом, под белыми простынями – мять жалко. Тумбочка, стул. Сел на стул. Сколько просидел, путем и не скажу. Опять за мной приходят. Тот же человек, и опять меня к Алексею Николаевичу. Встречает он меня, как хорошего знакомого. «Этой ночью предстоит нам быть в штабе неприятеля. Не ждут, – говорит, – нас с блинами на подносе. Твоя задача, Анисим Федорович, не подкачать»… Отделение брать? – спрашиваю. «Никого не брать, ни с кем о нашем уговоре не говорить… Это наша с тобой военная тайна». Глянул в глаза Алексею Николаевичу, и ты знаешь, Гриша, ужаснулся – лед. «Можешь отказаться, Смолянинов, – слышу его голос, тоже холодный, – не неволю». Слова как молоточком в висок… Как можно, говорю, если нужда во мне.
«Да, я знаю, Смолянинов, – обмяк Алексей Николаевич. – Но и рассудком обзавестись не мешает», – осаживает он меня. Иду и размышляю, как же в одиночку штаб брать. Перейти позицию – дело не хитрое, по-пластунски подобраться к штабу… тоже понятно… закидать гранатами… с отступлением тоже ясно, тут дело случая. «Ты чего ж, Смолянинов, – перебивает мои мысли провожатый унтер. – Не поел?» Завел меня в столовую. Сам повар принес в тарелке щи, в другой – мясо с гречневой кашей наворотил с горой. Поел, запил компотом. Обошли мы этот же дом, теперь зашли с ограды в небольшой флигелек, посередке стол длинный, на столе неприятельская форма. «Примеряй, Смолянинов», – говорит мне унтер. Из боковушки вышел, как мне показалось, тот в штатском, что сидел в кабинете в прошлый раз у Алексея Николаевича. Я тебе не сказал, что там еще один человек был. Подходит ко мне и подает документ. «Ты теперь, – говорит, – Курт Шварц». Хоть и сознаю, что для маскировки, а душу воротит. Но пришлось надеть. Подвигал плечами, мешковат. Я сажень, а этот немец – видать, детина… Белье тоже немецкое велели надеть. А иконку свою – Георгия Победоносца разрешили при себе оставить. Поверишь, мне спокойнее стало. Обволокся в новое белье, унтер подает со множеством карманов поддевку, пояс, нож. Я сразу догадался.
– Для чего, папань? – не удержался Гриша от вопроса.
Анисим помолчал.
– Значит, начинили меня взрывчаткой, гранатами, наган дали.
– Взрывать тебя? – свистящим шепотом спросил Гриша.
– Взрывать. Ну, а если меня спросят, а я ведь по-немецки ни бельмеса. Тогда как? С какой стороны заходить в штаб? – Это я спрашиваю. «Никто, – говорит, – тебя ни о чем спрашивать не будет, и ты никого ни о чем, это хорошенько запомни».
– Взорвать они тебя решили.
– Погоди, Григорий, поперек батьки в пекло не лезь. «Твое дело, Смолянинов, – говорит в штатском, – неотступно следовать за Алексеем Николаевичем, глаз с него не спускать и понимать его без слов – по взгляду. Одно от тебя требуется: как только войдете в штаб неприятеля, так задержишься в адъютантской, посчитаешь до тридцати, войдешь в зал заседаний или где он будет с гранатой в руке, остальное по обстановке – понял?» Все ясно.