Затишье
Шрифт:
Таков был дух команд, среди которых я вдруг оказался в виде наказания за ту самую бороду. Как я узнал позднее, в штабе моего батальона я прослыл опаснейшим социалистом, — я, ни в чем не повинная доверчивая овца, одетая, как доложено, в защитного цвета шерсть. Очень это было смешно! — И Бертин беззвучно засмеялся. Собеседники молча смотрели на него.
— В то утро усиленная, заново сформированная команда, в которой было несколько унтер-офицеров и ефрейторов, выступала на передовые. Она получила задание извлечь с оставленных позиций две стомиллиметровых пушки. По слухам, дошедшим до нас, позицию эту должна была занять новая батарея — баварцы. К своей досаде, вице-фельдфебель, высланный в качестве квартирмейстера, нашел на месте обе погремушки с разбитыми затворами. Наш сержант Швердтлейн еще в четырнадцатом году получил Железный Крест и потому остался в лагере. Унтер-офицер Бэнне не обладал таковым и поэтому добровольцем вызвался идти с нами. Это был веселый, уже немолодой человек, командир отделения в третьем взводе, — я знал его. Мы выступили чудесным утром, в последних числах июля, кажется.
Положение на переднем крае было нам известно лишь по сводкам. Солдаты первого взвода, из числа которых прежде комплектовались команды для службы вне лагеря, подхватывали на батареях всякие слухи, незначительные подробности — в общем, ничего существенного. Существенное происходило в пехоте, а с ней мы почти никогда не встречались — нам запрещалось посещать солдатские буфеты на фронтовых дорогах; мы знали только, что наши войска не продвигаются вперед, что за каждую пядь земли ведутся отчаянные сражения, что на нашем берегу Мааса почти ничего нельзя сделать, так как форты на противоположной стороне, на Маррском хребте, держат подступы под заградительным огнем и вообще нависли над нами. Что это была за местность, нам лишь предстояло узнать. Взгляд на такую вот карту объяснил бы нам многое. По сербскому походу мы знали, как трудно вести войну в горах; но что война под Верденом разыгрывается среди тесной гряды холмов, в лиственных лесах сырой, пересеченной ручьями долины с заболоченными оврагами и сухими возвышенностями, расположенными одна возле другой и прорезанными Маасом, — это мы почувствовали на себе позднее, когда мы, можно сказать, стали своими в этих бесконечных лесах. Мы — точнее, я.
Глава вторая. Команда Фосского леса
— В то утро я впервые выступал на передний край, радуясь свежим впечатлениям, чтобы не сказать больше. Сердце полнилось ожиданием чего-то огромного. О планах нашей тяжелой индустрии навсегда захватить эти земли мы узнали, читая между строк, из рурских газет, которые господин майор Янш через канцелярию тщетно старался распространять среди нас; плевать нам было на них. Немцы не позволят побить себя — таково примерно было наше настроение. Но и французов нам не побить. Значит, заключая мир, мы с полным основанием снимем друг перед другом шляпы. А, кроме того, нас еще воодушевляли слова Бетмана: «Не жажда завоеваний гонит нас!» Все мы ничего другого не хотели, как только с честью вернуться домой, — все, не только я, свежеиспеченный супруг.
Перетасовка отделений и комплектование нашей команды заняли много времени. Теперь приходилось пошевеливаться.
Мы подошли к расстрелянному селению под названием Виль; в подвалах его шла кипучая военная жизнь. На поверхности она не была видна. На поверхности можно было увидеть только где полдома, где четверть, а если с фасада дом был цел, то стоило свернуть за угол, как обнаруживалось, что часть, выходящая во двор, снесена. Никогда не забуду одного крепкого каменного строения. Фасад его казался нетронутым, зато задняя стена была до основания разрушена тяжелым снарядом. Штука эта, по-видимому, влетела в окно, как муха летним вечером.
Улица, по которой мы шли, тянулась вдоль подножия холма. Мы видели табличку «Гессенплац» и другие в таком же роде. Вскоре мы вошли в ущелье. Окопы и бараки по другую сторону прозрачного ручья производили впечатление обычной фронтовой улицы: простые деревянные тротуары, обшитые досками колодцы, вода из которых текла по трубам. Унтер-офицеры, с полными ведрами в руках, исчезали в боковых переулочках среди темных строений — кухонь, от которых и получило название это ущелье. Под брезентовыми навесами, слева от нас, лежали какие-то длинные предметы, охраняемые часовыми. То были первые мертвецы, которых мы увидели в этой войне. Шутки и смех умолкли. Унтер-офицер Бэнне подгонял нас, не давая остановиться. Он, конечно, Знал почему. Начался подъем, и вдруг мы увидели поврежденные стволы деревьев, точно надрубленные, а то и расщепленные, со сломанными верхушками, с крупными сучьями, свисавшими на белеющих изломах. Но цветущий июнь прикрывал всю войну.
Я по крайней мере увидел по-настоящему голую, неприкрытую войну только осенью и зимою. Густая сочная зелень поднималась всюду, где только в пору весенних дождей земля не была безнадежно растоптана колесами, копытами, сапогами. Она, эта зелень, как ни странно, обманывала наши чувства, не давала понять всей серьезности обстановки. «Там, где бушуют война и смерть, там совсем иная картина», — думали мы. И вскоре она предстала перед нами.
Около восьми утра, когда солнце уже начало пригревать, мы вышли из чащи молодых буков, торопливо тянувшихся вверх, словно из боязни, что старые деревья своими алчными кронами окончательно закроют им доступ к свету.
Но вот ущелье повернуло к югу, и мы очутились среди обезглавленных деревьев. Вижу, точно это было вчера, длинные лоскутья сдернутой древесной коры, которые колышет утренний ветер, проступающий повсюду белый камень, расколотый снарядами, и помню, как изумляли меня втоптанные в глину кустарники и вьющиеся растения, пышно разросшиеся по краям огромных воронок. Да, ничто не в силах заглушить плодородие земли.
Чем выше мы поднимались, тем яснее вставала перед нами цель нашего тренировочного похода. Впереди открылась равнина — вся в воронках, точно решето или лунный ландшафт, каким его изображают в брошюрках о космосе; кратер за кратером, некоторые большой глубины. Эта поруганная светло-бурая пустыня вела на юг, к полям сражения. Я был взволнован и радостно возбужден. Наконец-то я получил, что хотел, я более не бессловесная, подневольная скотинка, околачивающаяся где-то на краю фронтовой полосы; я солдат, отвечающий сам за себя, ежеминутно подверженный всевозможным неожиданностям. И вот оно — неожиданное. Перед нами без всякого предупреждения на расстоянии восьмидесяти-ста метров выросли черные столбы дыма. Послышался неистовый грохот. Нас швырнуло в ближайшие воронки; и никто не соображал, с какой стороны палит француз, и никто не знал, не ищем ли мы прикрытия как раз в самом опасном месте.
Верите ли, но в эти минуты в моем глупом сердце, в моей глупой башке не было ничего, кроме ликующего восторга. Так, хорошо! Меня несло вперед. При следующем взрыве я лежал в воронке рядом с унтер-офицером Бэнне и обер-фейерверкером Шульцем, известным своими красивыми усиками. Впервые над моей фуражкой пролетали осколки снарядов и комья земли. Между взрывами мы вскакивали и прыжками продвигались вперед, к краю равнины. Когда мы собрались наконец в соседнем ущелье, оказалось, что никто не пострадал. Только все были очень бледны и, то молча, то кляня все и вся, устремились вперед, к узкоколейке, которая, по слухам, была замаскирована здесь проволочной сеткой и оплетавшей ее зеленой листвой. Вскоре загрохотал ответный огонь нашей артиллерии. Снаряды, тяжелые глыбы, с воем и свистом пролетали над нашими головами. Спустившись ниже, мы повстречали нескольких солдат из орудийной прислуги. Ухмыляясь, артиллеристы спросили, как нам понравилась эта музыка. Мне почти стыдно было за бледные носы и красные пятна на лицах моих товарищей.
Бывший почтальон Бэнне привык не терять времени, он гнал нас вниз по склону, без дороги и пути, мы только смотрели, как бы не наткнуться на разбросанные повсюду стальные осколки, острыми зубьями то и дело атаковывавшие наши сапоги…
Как сейчас, вижу перед собой глинистую высокогорную равнину, переходящую в гряду холмов, над ней раскинулось летнее небо, синее, как в степной стороне. Внизу, у подножия склона, стояли, вытянув к небу шеи, два длинноствольных орудия, похожие на телескопы. Вокруг этих гигантских зверюг копошились маленькие человечки. Орудуя рычагами, балками, шестами, они старались сначала снять орудия с лафетов, затем лафеты с их гнезд. Прежде эти орудия стояли, очевидно, под прикрытием лесистых склонов, но тогда лес еще был лесом, а не мертвым полем, усеянным белыми пнями и ободранными стволами, трупами деревьев, из которых многие еще стояли, расщепленные и разъеденные пулями и осколками снарядов.
Узкоколейка кончалась на середине склона, там, где лежали шпалы, сложенные высокими штабелями и приготовленные для прокладки рельсов к вершине холма. Возле них стоял молодой унтер-офицер, баварец, и объяснял Бэнне, какие действия предполагаются на этом участке. Я случайно остановился неподалеку и с удовольствием смотрел на загорелое симпатичное лицо баварца, на его бритые щеки и с не меньшим удовольствием прислушивался к музыке речи, такой знакомой и милой мне со времени занятий в Мюнхенском университете. Быть может, я ошибался, но мне казалось, что, окидывая нас взглядом, он на какое-то мгновение задержался на моих очках, на моем бритом подбородке.