Затишье
Шрифт:
Гройлих, по-видимому, понимал чувства Бертина.
— Вот курево, — сказал он ободряюще, открывая коробку с пайковым табаком. — И расскажи: что это за штука?
«Ни один ткач не знает, что он ткет», — думал Бертин, набивая трубку.
— Нет, уж раньше ты скажи, откуда это у тебя? Был у меня такой товарищ. Летом шестнадцатого я пытался спасти его от военного суда. Он тогда не вышел на разгрузку поезда с боеприпасами, за день — третьего по счету, и его приговорили к двум годам тюремного заключения. С отбытием наказания после войны.
— Остается сделать вывод, что война кончилась. Человек этот посылает тебе свой опознавательный знак и просит навестить, если ты еще не забыл его.
— Где он? — коротко и почти угрожающе спросил Бертин, адресуя угрозу, конечно, не Гройлиху, а неведомым силам.
— В Брест-Литовске, лежит в крепостном госпитале. Где-то под крепостью находится штрафная рота, в которую его сослали. Кто-то ему сказал, что врач его отделения доктор Вейнбергер собирается передать через шофера Корша письмо своему единоверцу, члену военного суда, нашей доброй лягушке Познанскому. Как-то врач с пациентом разболтались, и доктор упомянул о тебе, рассказал, что ты унес ноги из-под Вердена благодаря Познанскому, так как ты, мол, писатель с именем. Юргенса так и подбросило на кровати. «Он здесь? Бертин? Если бы он мог меня навестить! Ведь он-то и был моим защитником; думалось нам тогда, что после войны мы все-таки скажем свое слово. Ему будет интересно узнать, что стало с нашим Штейнбергквельским парком: ведь его весной распустили, людей перевели в Кюстрин, в наш основной батальон, и оттуда на Восток; а меня загнали в эти райские места, в штрафную роту». Поедешь к нему, старина?
— Сейчас же! — Бертин встал. — Надо только поговорить с Познанским, найти какой-нибудь служебный предлог.
— Незачем, ведь у вас все время письменная и телефонная связь со штрафной ротой.
— Верно, но сносятся лишь верхи с верхами. А тот, кто забывает о фундаменте, ни черта не смыслит в самом здании.
Унтер-офицер Гройлих посмотрел на него, высоко вздернул брови, несколько раз кивнул и сказал, вставая:
— Мне, друг, от солдат караульной роты известно, что ты парень хороший. Горемык, вроде Гриши, которых надо вызволять из лютой беды, еще великое множество — хоть отбавляй. На той стороне организуются Советы солдатских депутатов. Будь ты там, так уж, конечно, попал бы в Совет. А когда у нас дело дойдет до того же… Ну, подождем, время свое скажет.
Бертин смотрел на него, широко раскрыв глаза.
— Неужели… ты думаешь… и у нас могло бы…
— Помалкивай! — дружелюбно сказал ему Гройлих и подтолкнул его к двери.
В среду, рано поутру, штабной грузовик вместе с прочей поклажей доставил на станцию Мервинск писаря военно-полевого суда Бертина — как раз к тому поезду, который вез на родину.
С позиций под Барановичами через Брест и Варшаву множество холостых отпускников; в четверг вечером Бертин уже вернулся. Выйдя с вокзала, он плотнее запахнул шинель и, обжигаемый бесснежным морозом, зашагал по мерзлому шоссе в город, в свою теплую, светлую комнату, к горячему грогу. Когда он посмотрелся перед сном в висевшее на стене дешевое зеркальце — надо ли завтра бриться? — на него глянуло чье-то чужое лицо, осунувшееся, суровое, с плотно сжатыми губами.
На следующее утро, не успел член военного суда Познанский усесться за свой широкий письменный стол, как Бертин положил перед ним коротенькое заявление старшего врача доктора Вейнбергера: у солдата штрафной роты Г. Юргенса при исполнении обязанностей на копке картофеля для брестского гарнизона началось кровохарканье вследствие туберкулеза правого легкого, и с тех пор он лежит в своем отделении без всякой надежды на помощь. Желателен перевод в туберкулезный госпиталь в Беелице или Герберсдорфе. Ввиду этого лазарет крепости просит поддержать его ходатайство и назначить солдата штрафной роты Юргенса в ближайший воинский эшелон или санитарный поезд.
— А то как бы мы не оказались соучастниками скверного дела… превращения двух лет тюрьмы в смертный приговор, — закончил свой доклад Бертин. — Я уверен, что обер-лейтенант Винфрид окажет нам в этом деле поддержку, сделает именно то, что сделал бы сам Лихов.
— И я тоже не сомневаюсь, — сказал Познанский, которому Бертин, разумеется, еще во вторник утром рассказал об удивительной факте: как новелла, написанная им летом шестнадцатого, Зимой семнадцатого воплотилась в жизнь.
Все утро они проговорили о штрафной роте, которой командуют капитан-аристократ, лейтенант-буржуа и несколько унтер-офицеров; Бертину предстояло в один из ближайших дней секретно сделать о ней письменное сообщение. И, разумеется, он не мог утаить, а, наоборот, сразу выложил, что с людьми в общем обращаются прилично, если не считать штрафного учения до и после службы, но среди надзирателей есть убийца, унтер-офицер Клоске. Он попросту застрелил заключенного во время штрафного учения под тем предлогом, что тот собирался на него напасть.
— Но Гейн Юргенс был свидетелем этого случая. Солдату понадобилось отлучиться. Вместо того, чтобы, лежа на брюхе, произвести поворот, солдат встал и вытянул руку по направлению к отхожему месту. Для негодяя надзирателя этого оказалось достаточно: он выстрелил. «При таких обстоятельствах уж лучше околеть здесь в кровати, хотя такой случай — исключение, — сказал мне Гейн. — Но раз ты пришел, дружище, — продолжал он, — и уверяешь меня, что слухи на этот раз не обманывают, что в Брест-Литовске через наши головы заключают мир, так я согласен еще потрепыхаться. Постарайся, чтобы меня перевели в Беелиц или в другой туберкулезный госпиталь и немножко подштопали. Там ведь и питание получше, и положат меня на зимнее солнце и чистый воздух, да еще посмотрят рентгеном, что там у меня творится в грудной клетке». К толстякам Гейн Юргенс никогда не принадлежал, но и таким ходячим скелетом сроду не был, даже когда находился на «попечении» Глинского. Ну, а свое повествование я как будто завтра вечером должен возобновить; фельдфебель Понт велел передать мне, что обер-лейтенант в течение дня вернется из поездки с генералом по фронту. Ладно, попытаемся. История воскресшего Юргенса свое сделает, а мертвый Кройзинг и подавно поможет мне. И еще одним важным звеном в цепи будет вот эта бумажка. — Он указал на заявление Вейнбергера.
— Теперь я вижу, что от еврейских праздников тоже может быть толк. Если бы в прошлом сентябре вы не попивали новогоднее вино с врачом и прочими начальниками, не болтали с ними о том, о сем, Гейн Юргенс никогда не узнал бы, что его защитник из Этре отбывает службу относительно близко от крепости. Пути господни неисповедимы и, бывает, не лишены смысла — даже в армии.
Познанский втихомолку решил, что этому молодому человеку пошла на пользу задача, за которую он взялся: обрисовать в своем отчете реальную действительность и использовать его для утоления нужд своего бывшего клиента. «И очень даже на пользу», — повторил про себя Познанский и послал писаря Бертина в канцелярию за получением жалованья, табака, сигар и других льгот, какие полагаются штабисту.
Глава вторая. Настроение поднимается
Обер-лейтенант Винфрид, возвращаясь домой, весь сиял. Ранняя зима превратила непролазную дорожную грязь в хорошо просохшие ленты шоссе, на которых машины, правда, тряслись и подскакивали, но прибывали всюду, куда нужно, вплоть до передовых окопов. Заместитель Лихова генерал от инфантерии фон Тасснер с первых же недель войны прослыл на Восточном фронте способным малым, человеком продуманных суждений и проницательного ума. В бою под Танненбергом он во время наступления, или, вернее, ненаступления, армии Ренненкампфа не утратил спокойствия и с тех пор был на хорошем счету у Шиффенцана, что не мешало ему сохранить приверженность к своему командиру Лихову и с некоторой сдержанностью и не без юмора разделять его симпатии и антипатии. Никогда еще дивизионный генерал и адъютант главнокомандующего, внезапно нагрянувшие с тыла, не нагоняли так мало страха на сражающиеся войска. «Да это прямо рождественские ангелочки», — говорил один майор запаса на пружанском участке фронта. Русский пошел на мировую. Между Двинском и Тарнополем — ни одного выстрела. Доверчиво и с усмешкой приближаются солдаты к проволочным заграждениям неприятеля, и их пропускают — по приказу свыше, конечно. Они встречаются с русскими, своими товарищами по судьбе, и от счастья одинаково горячо бьются сердца под шинелями буро-серого и защитного цвета. Конец гнусной войне! Нет нужды стрелять друг в друга, долой ручные гранаты, долой химическое оружие, разящее даже тогда, когда оно не попадает в цель, если только вы недостаточно быстро выхватили из сумки противогаз. Правда, кое-где немецкие офицеры с недоверием отнеслись к происходящему, но у австрийских союзников между реками Стрый и Буг даже золотопогонников увлек за собой стремительный поток новых событий: они радовались миру, победному миру! Наша взяла!
Уезжая из Стоход обратно на знакомый и обжитый север, дивизионный генерал фон Тасснер сказал своему молодому спутнику, который плотно завернулся в шинель и удобно устроился на заднем сиденье большого экскурсионного мерседеса:
— Этих теперь ничем не выманишь за проволочные заграждения — наступать они уж не способны. Если так раздразнить армию ощутимой близостью конца войны, то волей-неволей приходится глотать пилюли, которые преподносит тебе противник — противник разумный, само собой, не страдающий манией величия, как в свое время великий Наполеон в Тильзите. Такие ошибки военная история допускает лишь однажды. Но, если бы его превосходительство генерал Шиффенцан спросил моего совета, я сказал бы, что в случае необходимости мы можем пригрозить противнику разрывом!