Заусенец

Вронский Алексей

Ненависть к человеку сожительствовала у неё с любовью к искусству: она была влюблена в театр, которым сама руководила и в котором принуждала играть всех детей. Театр в её системе был центральным звеном воспитания и послушания. Наказание, кстати, тоже могли распределять через театр. Непослушным могли либо отказывать при распределении ролей, либо, наоборот, подбирать роли оскорбительные, унизительные, но с большим количеством текста, который приходилось вбивать в не самые светлые головы так, как молотком вколачивают гвоздь в бетонную стену.

Театральная иерархия была крайне важна. Успешный спектакль, хорошая роль могли поспособствовать тому, что воспитанник получал приз или

гостинец. И наоборот, неудачное выступление неминуемо приводило к лишениям, наказанию и ещё большей опале.

И чем более она ввергала детей в сложную истерию театральной игры, тем больше крепла уродливая «истина», что искусство способно было исправить их изуродованные сиротством души, лицемерно отказываясь от мысли, что этому не суждено случиться, ибо та система, которую она насаждала, ещё больше калечила неокрепшие организмы, а спектакли, которые она подбирала, были в глубине души этим несчастным детям либо безразличны, либо отвратительны. Слишком большой контраст был между тем, что они играли на сцене, с которой сыпали непонятными и высокопарными словами о дружбе, любви и достоинстве, и тем ужасом, который творился и разыгрывался в пьесе их жизни, где им досталась столь незавидная и заведомо проигрышная роль.

Так же театрально были подобраны и воспитатели детского дома, которых, как и директрису, отличали непоколебимая уверенность в собственной правоте и осознание того, что они делают великое и благое дело. Посему те жестокости и перегибы в наказаниях, которые они были вынуждены применять, были для них всего лишь необходимыми инструментами исправления и воспитания, которые они продумывали до мелочей с тем, чтобы при первой необходимости подавить любой бунт и любую инициативу. А процветающая жестокость между самими детьми служила для них параллельной невидимой системой подавления и запугивания, которая негласно ими поддерживалась и подпитывалась; как криминальный авторитет выгоден тюремному начальству и пользуется его расположением, так и особо крепкие и авторитетные ребята получали негласную поддержку руководства детдома.

И всё это называлось «любовью к детям».

Глава 4. На стенах в душевой

На стенах в душевой наросли плесневелые грибы. Вызывали маляров и мазали штукатурку краской, но ничего не помогало, и влажная флора распространилась по всему периметру. С ней какое-то время боролись, но потом бросили как бесполезную затею.

Затем приехала комиссия Минздрава и признала содержание интерната неудовлетворительным. Облезлый чиновник долго осматривал стены, пытаясь выяснить, является ли грибок опасным, но по его голове было видно, что учился он уже очень давно: энциклопедий лет тридцать как не открывал. Он задумчиво поскоблил стену кончиком авторучки и ею же выписал предписание. Было принято решение душевые и санузлы на время ремонта закрыть, а в июне сколотить временную помывочную на территории.

Приехал грузовик и сбросил кучу старых почерневших досок. Поговаривали, что на ремонт выделили приличную сумму денег, но директриса, как всегда, распорядилась ими по-своему, заказав вместо новых пиломатериалов доски со старого забора. Рабочие торопились и душевую сколотили наспех: стенки вышли кривыми, горбыль [10] был разномерный, то тут, то там были мелкие щели, которые никто и не думал заделывать.

Заусенец в свободное время частенько прятался в дальней части сада, рассматривая кусты, на которых прошлым летом поспели жёсткие белые ягоды, называемые волчьими. Есть их было нельзя, зато срывать и трескать, давя ногами на асфальте,

можно было столь же долго, как лопать целлофан с пупырышками. В кустах можно было и поджидать «врага», играя в войнушку, разрядить в него десяток белых патронов.

10

Горбыль – крайняя доска при распилке бревна, выпуклая с одной стороны // Толковый словарь русского языка // Под ред. Д.Н. Ушакова. – М.: Гос. ин-т "Сов. энцикл."; ОГИЗ; Гос. изд-во иностр. и нац. слов., 1935–1940. (4 т.)

Сегодня выпал банный день, им выдали трусы и майку на смену, и он ждал команды, когда их поведут в душ. Идти туда совсем не хотелось, так как раздеваться при других всегда было неприятно и страшно, да и смотреть на другие обнажённые тела было как-то нехорошо. Он не понимал, почему так происходит, но чувствовал, что, снимая одежду, становится совсем беззащитным, побаивался в такие моменты и воспитателей, и других мальчишек, которые грубо шутили, могли ударить или сделать больно или как-то особо унизить.

В такие минуты он старался держаться в сторонке, быстро раздевался, мылился, ополаскивался и вытирался, чтоб быстрее одеться вновь и не быть смешным и уязвимым. Он хорошо помнил, как кто-то из ребят подшутил над ним, и его затолкали под душ, из которого шёл крутой кипяток. Было дико больно, кожа на спине пошла волдырями, он две недели пролежал в изоляторе, но самое противное было вспоминать, как зло смеялись ребята и какими при этом становились их глаза – мёртвыми, как у отрезанных рыбьих голов в кошачьей миске на кухне.

До помывки оставалось свободное время, так как первыми мылись девочки. Была середина июня, стояла солнечная погода, Заусенец сидел на земле, отогретой лучами. Он не заметил, как кусты раздвинулись, и из-за них вылез Багор, противный и очень крепкий парень, старше на два года, и стал бесшумно делать ему знаки. Лицо Багра было старым и выцветшим. Его мать алкоголичка изредка наведывалась в детдом, скандалила и требовала вернуть ей сына, но директриса выпроваживала её прочь, грозилась звонить в «опеку» и кричала ей, что она не получит никакого пособия. Что означало «опека», он не понимал, – единственное, что он понимал, что от неё зависит его судьба.

Багор рос жестоким и злым, набравшись опыта на районе, где он промышлял грабежами вместе с дагестанцем Ахметом. Именно от Ахмета у него пошли кавказские привычки и кавказское коварство: он никому не доверял, верил только в силу и всегда старался нанести удар первым.

Заусенец вспомнил, как чистил зубы и склонился над раковиной. Проходящий рядом Багор ни с того ни с сего так больно ударил его ногой сзади, что он наткнулся ртом на кран, чудом не вышибив себе зубы, и больно расцарапал щёткой горло. Багор нисколько не смутился, – напротив, громко захохотал и был доволен собой. Жестокость его была уже природной, применял он её повсеместно. Казалось, что он питается своими садистскими выходками.

Багор смотрел на Заусенца кривым взглядом: один раз его сильно покалечили в драке, и он чуть не лишился глаза. Били его наверняка, пытаясь забить насмерть, но бросили, так как вмешалась милиция. Глаз долго болел, сочился гнилью, и, скорее всего, он бы его потерял, но его показали в областном офтальмологическом центре главному врачу. Тот долго возился с ним, прописывал промывания и уколы, и Багор пошёл на поправку, только веко его, истрёпанное и рваное, неуклюже свисало, прикрывая глаз наполовину, так что он временами оттягивал его куда-то вбок и вверх, стараясь, чтоб оно там и оставалось, но оно через какое-то время сползало обратно.