Завещание Гранда

Зорин Леонид Генрихович

– И поделом ей, – сказала сестра. – Не пялься на чужое добро. Слушай, ты уже собираешься?

– Есть обязанности, – сказал Гвидон.

– Между прочим, я тебя не спросила, чем ты занят, когда не исследуешь генеалогическое древо.

– Я – филолог, у меня есть диплом.

– Гуманитарий. Оно и видно, – кивнула Гуревич.

– Но если сознаться, об этом я не люблю вспоминать. Занятие – не слишком мужское. На факультете царили девицы. Юноши только жались друг к другу – бедная беззащитная кучка.

– Страшно подумать, как тебя портили.

– Я

сопротивлялся как мог.

– И что же ты делаешь?

– Что придется. Я до конца не определился. Филологи никому не сдались. Точно так же, как их наука. Ищут себе местечка на ярмарке. Как правило, его не находят. В сущности, жизнь не удалась.

– Но есть же у тебя увлечения!

– Пожалуй что есть. Не бог весть что.

– А все-таки, что это?

– Конъектура.

– Конъюнктура?

– Да нет! Ничего общего. Дарья Ефимовна, острословие, исходящее из звукового сходства, стоит недорого. Очень недорого.

– Не сердись. Ты разбиваешь мне сердце.

– Это занятие – бескорыстное, – назидательно произнес Гвидон. – Не конъюнктура, конъ-ек-тура. От латинского слова «догадка». Восстановление той части текста, которая не поддается прочтению.

– И тебе это удается? – Гуревич была заинтригована. – Тогда ты – опасный человек.

– А на рассвете румяной младости вообще был увлечен криптографией. Если сказать понятнее – тайнописью.

Гуревич вздохнула:

– При этаких склонностях место твое, мой друг, на Лубянке.

– Ты полагаешь? В каком же качестве?

– В любом, какое тебе по вкусу. Можно – следователем, можно – подследственным.

Гвидон покрутил головой и поморщился.

– Нет. Не подходит ни то, ни другое. С одной стороны, я – не подпольщик, с другой – не могу ходить на службу и вступать в производственные отношения.

– Свободный художник?

– Вроде того.

– И что же, за это платят деньги?

– В мужья твоей сестре не гожусь. Но как-то барахтаюсь на поверхности.

– Сестре от тебя ничего не отломится, – безжалостно сказала Гуревич. – Хватит с нее монополиста. Ну, до свидания, Кавальканти. Ради Христа, улыбнись напоследок. Мы с тобой уже не на кладбище. Когда глядишь на твое лицо, чувствуешь себя виноватой.

– Имеешь для этого все основания.

Она засмеялась.

– Дорогу найдешь? Самостоятельно?

– Не сомневайся.

Он бросил прощальный рассеянный взгляд на пышное постельное тело и медленно направился к выходу. Жирный обнаженный божок, хозяйски сидевший на круглом столике, нахально подмигнул ему вслед.

На улице молодой человек выразил недовольство собою.

– Все то же, – бурчал он себе под нос. – И не заметишь, как совратят. Добрая женщина, а негодяйка. Ты только палец ей протяни. Я, разумеется, тоже хорош. Характер – картофельное пюре.

Царила вешняя благодать. В последние минуты заката московские улицы были окрашены в густой темно-лиловый цвет. Вечер нашептывал Гвидону разнообразные предложения, одно прельстительнее другого. Однако Гвидон лишь ворчал и хмурился. И выражение обиды все не сходило с его лица.

2

Вечером следующего дня он должен был нанести визит вдове профессора Грандиевского, которого в научной среде устойчиво называли Грандом. Это прозвище не только напрашивалось ввиду эффектного первого слога, оно еще вмещало в себя различные смыслы и оттенки. С одной стороны, оно подчеркивало уважительное признанье заслуг, с другой – в нем была грубоватая лесть, с третьей – ирония и раздражение, легко объяснимые неприятным и авторитарным характером. Все знали, что он был дурно воспитан, малоконтактен, жил без союзников и в этом находил удовольствие.

С ним предпочитали не ссориться, но теплых чувств к нему не питали. Не замечать его было трудно, но ценность его работ оспаривалась. Чем более спорной и менее точной считалась его молодая наука, тем чаще она становилась мишенью.

Гранд называл себя футурософом. В этом качестве он позволял себе вольности. На протяжении многих лет прогностике, к счастью, было присуще оптимистическое начало. Академический анализ был идеологически бодр, мировоззренчески безупречен. Такая незыблемость позиции могла показаться даже мистической, если бы мистика сопрягалась с духовным и душевным здоровьем – может быть, главным богатством сограждан.

Было, однако же, очевидным, что псевдонаучное шаманство – это и есть стихия Гранда. Именно в ней ему вольготно, в ней он себя ощущает естественно и по-домашнему непринужденно.

Он навострился обходить твердые правила игры, а также условия поведения. Обыкновенно он стартовал не с узаконенного места, а где-то с середины дистанции, которую выбирал произвольно. Периодически он приглашал неподготовленную аудиторию поразмышлять с ним совокупно. В этом призыве была, разумеется, определенная провокативность – люди, пришедшие за установками, не обязаны ломать себе головы. Академик Василий Ильич Полуактов был убежден, что Гранд одержим жаждой дешевой популярности.

Если профессор Грандиевский ее добивался, то он преуспел. В особенности среди молодежи (прежде всего ее женской части). В юности любые системы несимпатичны – они ограничивают. Поэтому парадоксы Гранда имели широкое хождение.

Долгие годы его положение выглядело весьма сомнительным. Считалось, что он играет с огнем, одновременно скользя по канату. Однако и в дни либеральной смуты с ее торжествующей эклектикой, разноголосицей и размытостью он также существовал вне среды.

Когда за неделю до юбилея (ему бы исполнилось шестьдесят) он неожиданно скончался, коллеги были ему благодарны. Канонизированные традиции, не говоря уже о приличиях, требовали от них поздравлений, признания заслуг, красных папок, а с чем поздравлять и что признавать? Впервые Гранд поступил тактично, избавив общественность от мигрени. И – от возможной новой полемики. Утратившей в эту эпоху смысл.