Завещание Колумба
Шрифт:
На кругу у Щукинского пляжа стоял пустой трамвай. Вагоновожатый ушел отмечать маршрутный лист, а мы с Лешкой через открытую дверь кабины разглядывали рычаги и приборы управления. Глухо постукивал дробно урчал электромотор, еле ощутимо дрожал реечный пол под ногами, тонко вызванивали стекла в опущенных рамах окон, под ручкой контроллера увядала пыльная ветка акации.
Лешка сказал:
— Трамвай — машина простая. Я умею водить.
— Врешь? — усомнился я.
— Примажем? — завелся Лешка.
Мы в ту пору спорили по любому поводу — «примазывали».
Доказав мне, что умеет пускать трамвай Лешка к сожалению не мог продемонстрировать технику торможения. Трамвай медленно, но неукротимо ехал вперед. Свистки крики перекошенное от страха и физического напряжения лицо вагоновожатой которая бежала за уходящим от нее трамваем. Отчетливо помню ее молодое деревенское лицо залитое потеками пота выбившиеся из — под косынки пряди темно русых волос.
Неподвластная нам тяжелая громада неуправляемого вагона волочащая нас неведомо куда — на всю жизнь сохранившееся воспоминание о собственной ничтожности и бессилии.
Вагоновожатая все-таки догнала трамвай вскочила на ходу, затормозила громыхающую махину надавала нам по ушам и сдала в милицию, а Кольяныч нас оттуда потом вызволял. Не знаю, что он там говорил как оправдывал нашу дурость, что обещал, но нас отпустили. Он забрал нас и в полном молчании мы поехали домой. Мы с Лешкой понуро плелись за ним следом и вид его длинной, слегка сгорбленной спины был нам невыносим и Лешка не выдержал жалобно попросил.
— Вы хоть изругайте нас Николаи Иваныч.
Он обернулся к нам резко и спросил:
— Изругать? а почему я должен тебя ругать? Зачем? Древней богине Иштар приписывают великую мудрость каждый грешник должен сам отвечать за свои грехи. Вы уже оба большие парни и не надо перекладывать на меня бремя ответа за дерзкую глупость вашего поведения.
Галя не сводила с меня требовательного взгляда я подвинул к себе аппарат и набрал номер. Пригоршня цифр брошенная в телефон с тихим гудением и писком долго шныряла по проводам и внезапно обернулась в трубке быстрым деловитым баритончиком Лешки:
— Кормилицын слушает.
— Здравствуй, Дедушка это я Тихонов.
— Ха! Здорово Стас! Ты чего это спозаранку взыскался?
Судя по фотографии в белом яйце у Лешки в детстве была копна светлых мягких волос, но моя память этот факт не удержала — сколько его помню Лешка всегда был лысый. Шустрый и нахальный паренек растеряв годам к двадцати прическу Лешка смоделировал жизнь и манеру поведения под свою Лысину. Мне кажется, что еще в школе мы все звали его Дедушкой. Он подтвердил свою репутацию женившись раньше всех родил вскоре дочку и теперь — в тридцать семь лет — имеет двух внучек. И со мной всегда говорит солидно снисходительно.
— Слушай Дед мне утром позвонили, сообщили, что Кольяныч умер. Не хочешь со мной в Рузаево поехать?
— А черт! Жалко как старика! Ужасно не ко времени…
— Ну да конечно, а ты слышал чтобы люди ко времени помирали?
— Случается, — коротко бормотнул он. — А сколь ко годков Кольянычу было?
— Семьдесят три, — сказал я и поймал себя на том, что говорю это с легким смущением, будто почтенный возраст Кольяныча лишал его права на дополнительное сочувствие которое вызывают люди умершие молодыми.
— Да, жаль Кольяныча большой души был старикан — искренне вздохнул Лешка и неожиданно хмыкнул. — Можем только утешаться мыслью, что сами то мы вряд ли доживем до этих лет.
— что то ты Дедушка на половине дистанции заныл? — поинтересовался я. — По моему ты здоров как бык.
— Ну да, здоров! Давление скачет сердце покалывает Врачи говорят реальная опасность ишемической болезни. И работа заедает — сейчас тоже сижу квартальный отчет домой взял на службе не поспеваю.
Ему наверное в зародыше фотояйца была не суждена мужская судьба — он прямо из мальчишки стал Дедушкой. Может быть Кольяныч это знал? Неужели Кольяныч предвидел, что угнанный трамвай — последнее Лешкино озорство?
На том конце провода Лешка сострадательно чмокал губами и грустно дышал. Дедушка жалел от души Кольяныча и хотел бы сделать для него что-то хорошее например достать лекарство проведать в больнице привезти продуктов, но ехать старика хоронить было действительно ему слишком сложно и я пожалел, что послушался Галю и позвонил ему.
Трамвай со Щукинского круга укатил очень далеко. Тяжелая громада жизни сильнее нашей воли сильнее наших побуждений. Некому догнать — с перекошенным от напряжения лицом — неуправляемую колесную коробку некому остановить бесцельное опасное движение некому вызволить из беды и сказать каждый отвечает за свои грехи сам.
Я слушал Лешку и раздумывал как бы закончить легче и безболезненнее этот разговор — я ведь ни в какой мере Дедушке не судья и совершенно не собирался корить его за сгинувшую добрую память.
Но Лешка сам прервал поток жалоб на плохое самочувствие и завал работы сказав неожиданно:
— Я вот, что надумал… Мне с тобой на похороны никак не вырваться… Ну пойми меня — никак не получается… Мои то все на даче ты ведь и меня случайно застал… Если я не приеду к ним сегодня они там с ума посходят… Предупредить-то я никак их не могу…
— Да я не настаиваю, — перебил я его — что ты мне объясняешь…
— Не нет ты слушай. Мы с тобой вот как поступим — я со всеми своими бабехами поеду на дачу на электричке, а тебе оставлю машину на площади у Белорусского вокзала мы так всех зайцев убьем. И тебе там в Рузаеве на машине будет сподручней. Лады?
Удовольствие от найденного решения половодьем затопило необитаемый крошечный островок Лешкиной скорби. Он придумал себе вклад — не какие-то там бессмысленные цветочки, а предметное полезное участие в добром деле проводов и поминовения хорошего человека.