Завещание ночи
Шрифт:
— Дед, очевидно, гуляет с псом, — объяснил он и полез в карман за ключами. Один за другим были открыты три замка, после чего дверь, зловеще заскрипев, стала под собственной тяжестью медленно распахиваться, открывая темное чрево квартиры. Мы вошли внутрь.
Там пахло старыми книгами и хорошим трубочным табаком. Лопухин включил свет, и под высоченным, метров в пять, потолком зажглась пыльная лампочка. Мы находились в прихожей: по крайней мере, разумно было бы предположить, что помещение перед дверью играет роль прихожей, но в эту так называемую прихожую могла войти почти вся моя квартира (если не считать кухни).
— Раздевайтесь, —
В келье, помимо запаха книг и табака, отчетливо пахло псиной. Подстилка, принадлежащая источнику запаха, располагалась в трогательной близости от изголовья низкой Димкиной тахты. Кроме этих двух спальных мест, в келье имели место быть титанический письменный стол и уходившие к недосягаемому потолку книжные полки темного дерева. Из светских атрибутов наличествовали водруженная на груду каких-то рукописей и рисунков гитара и прикрепленная к стене над тахтой шпага. В целом, на мой взгляд, обиталище было мрачное и совсем не жилое.
— Очень уютно, — сказал я, посчитав, что пришла пора платить по счетам: Лопухин ведь хвалил мою квартиру. — Только филина под потолком не хватает, а так все стильно.
— Здорово! — в очередной раз воскликнула Наташа (меня это начало уже потихоньку утомлять). — Так это здесь вы живете, Дима?
— Да, — сказал Лопухин. — Вообще-то у нас шесть комнат, но жилых, по сути, только четыре, да и то две сейчас пустуют. Мама в Ленинграде, у тетки, мы живем с дедом вдвоем, ну, вот еще и собака…
Он замолчал, старательно отводя взгляд от Наташи.
— А как вы достаете книги с верхних полок? — спросила она, не замечая его смущения. — Вам же должно быть страшно неудобно, хотя вы и очень высокий…
— Лесенка, — пояснил ДД. — Есть специальная лесенка, но она, по-моему, сейчас у деда в кабинете… А вас заинтересовала какая-то книга там, наверху? — он сделал движение в направлении двери, готовый, видимо, принести эту лесенку, но Наташа улыбнулась и покачала головой.
— Нет, просто интересно с технической точки зрения… Я же, в отличие от вас, естественник. Знаете, впервые вижу столько книг в одной комнате… Дима, у вас большая библиотека?
— Пятнадцать тысяч томов, — скромно сказал ДД. — Четырнадцать тысяч восемьсот шестьдесят с чем-то, если быть точным…
Я с тайной болью ждал, что сейчас вновь услышу произнесенное с придыханием «здорово», но вместо этого Наташа внимательно посмотрела на окончательно смутившегося Лопухина и задумчиво сказала:
— Должно быть, вы ужасно умный человек, Дима…— И тут Лопухин отколол странную штуку. Он поднял голову, посмотрел на нас ясным взором и произнес необычайно твердым голосом:
— Нет, Наташа. Я вовсе не такой уж умный. По-моему, я просто дурак.
Он повернулся и вышел из комнаты. Наташа недоумевающе посмотрела на меня. Я поднял брови.
— «Кто ты, красавица?» — процитировал я. — «Я — дочка Бабы Яги. А ты кто?» «А я Иван-дурак, ох, дурак…» Не знаю, Натуль, раньше за ним такого вроде бы не водилось…
Я взял ее за руку и попытался привлечь к себе, но она капризно оттолкнулась ладошками и пошла вдоль книжных полок, проводя по переплетам тонким пальчиком. Я еще раз пожал плечами и отошел к окну. Поведение Наташи было мне не совсем понятно, поведение Лопухина — тоже, но все эти проблемы казались несущественными на фоне того, что мне удалось разминуться с дедом.
Деда ДД я видел один раз мельком,
За спиной у меня заскрипели половицы — в комнату ввалился ДД с подносом в руках. На подносе стояла бутылка вина, бокалы и две большие зеленые свечи в заплывших воском канделябрах. — Как здорово! — с придыханием сказала Наташа. Вот чего я не могу понять в женщинах, — и, наверное, не пойму никогда, — почему они так часто стараются выглядеть глупее, чем есть на самом деле?
— Еще минуточку, — попросил Лопухин, передавая мне поднос. — Где-то, кажется, были конфеты…
Пока я расставлял принесенное им хозяйство на широкой поверхности стола, явились и конфеты — «трюфели» в граненой хрустальной вазочке. Чиркнула спичка, ДД потянул за витой шнур, и комната из мрачной и необжитой тут же стала действительно уютной и таинственной. Темнота съела жуткое пустое пространство над головой, и свечи очертили тонкий размытый круг на расстоянии метра от стола.
Лопухин довольно умело откупорил бутылку и разлил по бокалам вино. Это был «Букет Молдавии», редкостный и почти исчезнувший в наше время напиток.
— Дима, — спросила Наташа, — можно, я заберусь на тахту?
Прежде чем он успел пробормотать: «Конечно, конечно, разумеется», Наташа была уже там, свернулась клубочком и почти пропала в густой тени. Я протянул ей вино. Из тени появилась золотистая рука, взяла бокал и спряталась снова.
Лопухин провозгласил:
— За встречу!
Мы выпили. Вино было действительно отменное.
— Дима, вы обещали спеть, — напомнила из темноты Наташа. — У вас еще не пропало настроение?
— Ничуть, — ответил Лопухин, резво вскакивая со стула. Кажется, он снова стал прежним восторженным лопушком. — Боюсь, правда, мой репертуар покажется вам малоинтересным. Это ведь, в основном, полевые археологические песни, они сочиняются и поются зачастую прямо на раскопах, и тематика у них, как правило, историческая…
— Очень интересно, — заявила Наташа. — Никогда в жизни такого не слышала.
— Тогда слушайте, — улыбнулся Лопухин, взял гитару и начал перебирать струны, глядя на пламя свечи:
За Танаисом-рекой, эх, рекой,Скифы пьют-гуляют, э-эй,Потерял грек покой, грек покой,Скифы пьют-гуляют.Степь донская широка, широка — Все Причерноморье, э-эй,Повстречаю грека я, да грека я,Во широком поле…Это действительно была старая песня евпаторийской экспедиции, когда-то давным-давно я слышал ее, но потом, разумеется, забыл, и теперь неожиданно вспомнилась мне наша археологическая практика после первого курса, выгоревшие на солнце рыжие развалины Херсонеса, костры на берегу невидимого ночного моря, переборы гитары и прочая романтическая дребедень, казавшаяся тогда единственно прекрасной и стоящей штукой в мире.