Завещание Оскара Уайльда
Шрифт:
Я тогда читал Бальзака, и до сих пор я часто вспоминаю леденящий душу разговор Люсьена де Рюбампре с преступником Вотреном, который отговорил Люсьена от самоубийства, открыв ему тайные законы общества, объяснив несчастному поэту, объятому так хорошо мне знакомой смесью честолюбия и злости, что он может изменять эти законы в свою пользу. «Нет более законов, – шептал Вотрен так невыразимо сладко, как умеет говорить только истинное зло, – есть только нравы, короче сказать, притворство, пустая форма!» [44] Читая эти ужасные строки, я был подобен библейскому царю, увидевшему на стене огненные письмена своей судьбы, – мне, правда, не понадобился пророк, чтобы их разобрать. Смутные догадки превратились в принципы. Кончилась первая стадия моего воспитания, которое,
44
Перевод Н.Яковлевой.
Именно поэтому я чувствовал своеобразное удовлетворение, становясь предметом изумления или насмешки. То, что позолоченную маску принимали за человеческое лицо, подтверждало и укрепляло принципы моего бытия. Этим, среди прочего, объясняется мое согласие поехать в Америку читать лекции по эстетике. Америка была той суровой лабораторией, где мне предстояло вжиться в уготованную мне роль в драме моей жизни.
28 августа 1900г.
Вчера вечером на улице де Боз-Ар меня едва не сшиб с ног Гуго Штерн; он истый немец во всем, кроме речи, а она у него подлинно греческая.
– Оскар, лапочка, – сказал он мне, – мы сегодня празднуем день святого Зефирина. Составь мне компанию.
– Ты ошибся на день, – заметил я. – Остается только надеяться, что папе римскому об этом не доложат.
В общем, я пошел с ним в «Кализайя». Не стоило этого делать. Там к нам привязались два молодых американца. Они уверяли нас, что их выперли из Гарварда за безнравственное поведение. Безнравственно, заметил я, было уже то, что вы туда поступили. Тогда они заказали мне абсент; если американцу нечего сказать, он всегда заказывает выпивку. У каждого из двоих обнаружилась ужасная привычка говорить о другом «она», и под конец, увенчав себя виноградными листьями, они и меня решили удостоить этого местоимения.
– Ведь это знаменитая женщина, – сказал один другому.
Мне стало тошно: испытать то, что я испытал, вытерпеть поношения всего цивилизованного мира – и кончить жизнь этакой литературной Боудиккой [45] . Смешно, ничего не скажешь.
Я с достоинством покинул кафе, но по дороге в отель со мной случилось уличное происшествие. Сворачивая на улицу Бонапарта, мой фиакр налетел на какую-то повозку, и от толчка я врезался лицом в деревянную рейку. Я чуть не надвое рассек губу и облился кровью, как настоящий мученик, – и вдруг произошло нечто странное и необъяснимое. Я засмеялся. Захохотал во весь голос. Ни с того ни с сего я захохотал над своей незадачей.
45
Боудикка – кельтская царица эпохи римских завоеваний.
29 августа 1900г.
Об Америке я услышал, увы, раньше, чем она услышала обо мне. Элен Моджеска однажды рассказала, что, когда она играла роль чахоточной в каком-то глухом городишке на Западе, зрители после спектакля наперебой предлагали ей пузырьки с лекарствами. Я вмиг решил, что побывать среди людей, так верящих в силу искусства, – мой святой долг. Бытует мнение, что они молодая нация; а дело просто-напросто в том, что европейцы каждый год открывают их заново. Теперь даже английские писатели повадились ездить туда читать лекции; к несчастью, как правило, они возвращаются.
Когда Д'Ойли Карт [46] предложил мне стать живой рекламой для его постановки «Пейшенс», я с готовностью согласился. Мне нужны были деньги; от недвижимости сэра Уильяма мало что осталось, и в тревожные минуты я уже представлял себя уличным попрошайкой – ведь тем, кто одержим великим честолюбием, знакомы и великие страхи. Речь шла всего-навсего
46
Ричард Д'Ойли Карт {1844 – 1901) – английский оперный режиссер.
Вид Нью-Йорка с палубы парохода вызвал у меня отвращение. Город напомнил мне огромный лондонский магазин «Суон энд Эдгар», в котором шла непрерывная распродажа. Едва я сошел на берег, меня окружила толпа журналистов. «Это он! – закричали они. – Баффало Билл!» От предвкушения успеха у меня закружилась голова – это потом мне стало ясно, что в Нью-Йорке предвкушение может длиться сколь угодно долго. Присмотревшись пристальнее, я понял, что жители его страдают заболеванием, которое Ломброзо назвал бы болезнью души, – это атрофия воображения, и заражаются ею от диванов, набитых конским волосом, и чугунных кухонных плит. Но если Нью-Йорк показывает Америку с самой примитивной стороны, то истинная ее цивилизация открылась мне в глуши: в городках рудокопов на Западе и поселках, затерянных на огромных равнинах, рождаются совершенно новые, современные формы жизни. Свободные от лицемерия и рабского подражания Европе, их жители станут подлинными кузнецами новой эпохи. Безыскусность, всегда восхищавшую меня в людях, американцы возвели в философию, которая по методу своему стоит локковской, а по пафосу правоты – творений Руссо.
Переезжая с места на место и выступая с лекциями, я по ходу дела открыл для себя секрет успеха: публике должно казаться, что она подслушивает твою беседу с самим собой. Я произнес слова о Прекрасном Жилище – и американский домашний быт изменился за одну ночь; я провозгласил «эстетическое движение в одежде» – и день спустя на улицах появились существа, одетые в хитоны и пеплосы. Женщины меня боготворили, мужчины толковал и обо мне между собой. Во мне находили сходство с Джордж Элиот, хоть я и не понял в чем. Начисто лишенные традиций, американцы готовы отнестись с почтением к любому, кто объяснит им, куда идти и что делать. Мужчины будут копаться в ямах с падалью, если им скажут, что там спрятано золото, а женщины будут аплодировать их отваге. Я, впрочем, предлагал им Рёскина и бело-голубой фарфор; они принимали все это с благодарностью и давали мне взамен занятные зеленые бумажки. Я превратился в коммерческое предприятие. Успех стал для меня настоящим откровением: впервые я понял, что могу зарабатывать немалые деньги, просто будучи самим собой. И с другим явлением, своеобразным, но теперь мне привычным, столкнулся я тогда; заявив о своей философии во всеуслышание, я перестал быть ее приверженцем. Придав своим мыслям и пристрастиям законченную форму, я начал ими тяготиться. Едва мне поверили люди, сам я в себе разуверился.
Я хорошо помню путешествие с труппой из Омахи в Сан-Франциско: Бог создал мир за меньшее число дней, чем потребовалось нам, чтобы пересечь Америку. Наш поезд тащился так медленно, что парни, ехавшие в третьем классе, развлекались стрельбой из пистолетов по маленьким существам, обитавшим в прериях. Люди это были или животные – не знаю; думаю, они и сами это нетвердо знали. В пути я читал французские романы – настоящая современная литература хороша тем, что на каждой странице находишь свой портрет, – но в жаркие послеполуденные часы засыпал; теперь мне странно, что когда-то я мог спать как сурок.
Проснувшись однажды вечером, я вышел из купе, чтобы съесть сандвич – странный предмет свинцового цвета, – и увидел Джона Хаусона, который в комической опере играл моего нелепого двойника Банторна; стоя на площадке вагона в костюме, подозрительно смахивающем на мой, он декламировал мое стихотворение. Мы как раз остановились на каком-то полустанке, и доверчивые местные жители решили, что это и есть Уайльд. Я был возмущен до глубины души.
– Хаусон! – воскликнул я, когда мы вернулись в вагон. – Вы помните, кто я такой? Я – Оскар Уайльд. Вы что, забыли, что мы едем вместе? Или вообразили, что я отстал от поезда, и решили восполнить пропажу?