Завещание Шекспира
Шрифт:
– Уже потеплело.
И что с того, что я владею большущим домом в Стрэтфорде? У очага высокая поленница, но огонь в моих жилах потух. Чья-то седая, тяжелая, как камень, голова тяготит мои плечи, полыхающие огнем. Теперь я их почти не чувствую, теперь я знаю, что тех Шекспиров больше нет.
– Каких тех?
Тех бедняков, а беден тот, кому нечего есть, – так, бывало, говаривала моя мать. Я не застал своего деда в живых. Он переехал сюда с юга Англии во времена Генриха VIII. Когда я родился, его укрыли сниттерфилдские снега, и на его могиле уже четыре раза расцветали маргаритки. Ричард не ведал голода. Он был истинный уорикширец – йомен-здоровяк, владелец крестьянской кровли, упряжки волов и сотни акров земли.
– Вот уж кто наверняка работал в поте лица своего!
Да, потел трудясь, а не в бане. Сам знаешь, какая была тогда жизнь. Он пахал землю, сеял белый и красный хмель, зерно
– Эту черту ты, наверное, унаследовал у него.
В том мире молчание могло вызвать вопросы, заставить палача запустить руку глубоко в твои развороченные кишки и бросить их в огонь Тайберна [4] . Ричард Шекспир из моих детских воспоминаний всегда был стариком. К тому времени, как я родился, он превратился в часть пейзажа, где-то между небосклоном и воображением. Он уже отжил свое и стал погодой.
4
Место казни в Лондоне.
– Трудно себе это представить.
Следуйте ж за мной. С хребтов холмов, выгибающих спины, как киты, слепо плывущие на восток, в Уорик, вы увидите тот самый пейзаж, что видел Ричард Шекспир, пока не уехал из Бадброка в 1529 году. У него родился сын по имени Джон, мой отец. Поглядите на эти материки нескончаемых туч в форме верблюдов, горностаев и китов, плывущих над зеленым покрывалом земли. Отдернув его на мгновение, вы увидите сотни предыдущих Шекспиров, всех тех безвестных мелких землевладельцев, которые, год за годом и поколение за поколением, стлали себе здесь постель, ложились в нее и тихо засыпали. Они были земледельцами. Скотина паслась на травах поверх их поникших голов, которые, казалось, лишь вчера окропляли святой водой в купелях церквей Сниттерфилда и Роуингтона. От каменной купели до каменного надгробия был всего один шаг – все превращается в камень. Они золотились головками одуванчиков, я дул на белые шарики, и ветер уносил эти шарики – головы Шекспиров, похожие на бледнеющую поутру луну, на погасшие звезды, космические семена, пылевые миры, уносимые ветром в забвение.
– Поэтично.
Нет, прозаично.
– Таков уж наш удел: умереть должно все, что живет, и все от мира в вечность перейдет.
…И он тоже поблек, перейдя из жизни в вечность.
– Проще простого.
Как многие, он прожил тяжелую жизнь. В момент истины Бог сказал Адаму, что жизнь дается не безвозмездно и работа будет его проклятием. Ричард трудился на земле и снимал в аренду жилье у Роберта Ардена, солидного господина из Уилмкота.
Тут Фрэнсис зевнул. Без устали со мной он все бежал и вздумал дух перевести некстати. Мой нотариус выехал из Уорика рано утром, не успев позавтракать.
Последуем же за Ричардом и его сияющей звездой в 1561 год. Терпенье, добрый Коллинз, слушай дальше, на помощь воображенье призови. Вы слышите? Тысяча голубей воркует в каменной голубятне Арденов: их мясо шло на начинку для пирогов, перья на перины, их крылья доставляли почту, а еще они развлекали восьмерых дочерей Роберта Ардена. Младшую звали Мэри. Десятилетиями Ричард и Роберт жили и трудились бок о бок, арендатор и хозяин, разъединенные и объединенные землей, не ведая, что старший сын одного влюбится в младшую дочь другого и что те поженятся и породнят их. Но, как часто бывает, переплетение судеб детей объединяет в семью самых разных людей – на радость и на беду, в бедности и в богатстве, в многочисленных болезнях и редком здравии, неожиданно, но раз и навсегда связав их вместе.
– Как нотариус, могу тебя заверить, что это отнюдь не редкость… Ричард Шекспир переехал в расцвеченный ноготками и белоцветкой Сниттерфилд. Его сыновей приветствовали в католическом мире святой водой и провожали из него в детскую вечность неведомого загробного мира колокольным звоном и погребальной службой. Травы накрывали их могилы, как изумрудные волны моря. Никаких могильных камней, господа, над истлевшими костями, мягкими, как лютики. Только саваны, сметанные заботливыми стежками. В те времена простолюдинам гробов не полагалось. И почти круглый год ветер в травах пел им свою незамысловатую песню. Обильные дожди служили по ним панихиды, а в теплое время года их ангелами-хранителями были колокольчики и пчелы.
– Красиво, ваше поэтическое величество. Очень проникновенно. Смерть мне удавалась всегда. В особенности смерть детей. Как на одном стебле четыре розы пурпурные блистают в летний
– Бога ради, Уилл, давай не будем о школе! Кажется, Господь сотворил человеческие ягодицы с единственной целью – чтобы вбивать латынь в упирающихся мальчишек!
Школьные годы не длятся вечно, есть и другие грозовые облака, способные остудить пыл молодости. Земледельческий труд не для всех. Он вполне устраивал дядю Генри, наделенного бычьим сердцем и лошадиной силой и до конца своих дней пахавшего сниттерфилдскую землю. Он подходил Ричарду, который сколотил состояние в сорок фунтов – совсем неплохо для деревенщины. Но отца не радовали омывающие его из года в год монотонные волны: Сниттерфилд во время пахоты, Сниттерфилд, обремененный семенами, Сниттерфилд в зелени и золоте, Сниттерфилд, опустевший после урожая, выжженный и темный, Сниттерфилд под покровом снега. Одна волна мучительно набегала за другой – тусклые, неспешные, однообразные. Волны разбивались над землей и людьми, сокрушая их спины и души, разбивали вдребезги их мечты, пригибали их головы. Лица привыкали смотреть в грязь под ногами, глаза отвыкали смотреть ввысь, даже когда начинался дождь. Человек покорялся всему, что было ему уготовано, всему, что падало с небес на его голову. Вырастала трава, и земля без устали поглощала все живое. Мало-помалу она пожирала все их мечты. Становилось ясно, что жизнь никуда не идет, она просто есть. Пугающе размеренная, одноликая. А потом она перестает быть. Неожиданно, непредсказуемо, с ужасающей определенностью. Мой отец устал от смен времен года, умаялся править упряжкой волов под сниттерфилдским небом. И он бросил взгляд на дочерей своего хозяина, спесивого Роберта Ардена – хозяина своего отца, и увидел, что они красивы. Они одна за другой проворно выходили замуж. За исключением одной. Больше всего ему приглянулась младшая в семье, с которой он был знаком с самого детства, любимица ее отца. Ей было семнадцать лет, и она была на десять лет младше него, двадцатисемилетнего.
– Заманчиво…
Все как в Библии: восемь плодов отменных католических чресл и еще четверо детей господина Роберта Ардена от второй супруги, Агнес. Мэри была младшей из двенадцати дочерей Израилевых, и все они носили имя окутанного тайной древнего Арденнского леса. И хотя мой отец не был склонен строить воздушные замки, по крайней мере один раз в жизни он позволил себе размечтаться.
– Похотливо-меркантильно, да? Упокой, Господи, его душу грешную.
Им двигало не воображение, а честолюбие, и нужно отдать должное его дальновидности. Само собой, он никогда не заикнулся об этом, не намекнул мне и словечком. Это всего лишь мое предположение. Отец не отличался особой чувствительностью, и, когда он увидел Мэри и уяснил себе, какие виды на будущее она перед ним открывала, он осознал, что земельные угодья не помеха любви. Обетованная земля звалась Асбис, и там в буквальном смысле были молоко и мед. И еще много чего: пиво в бочках, вода в колодце и румяные караваи хлеба в печи, выложенные каменными плитами полы, потолки с дубовыми балками, удобные постели, мозаичные окна, глядящие на асбисские угодья, на поля, наполненные пением птиц, где ревущие быки пускали в землю мощные струи мочи, а коровы роняли лепешки помета и призывно мычали. Звон колоколов церкви Святого Иоанна Крестителя в Астоне Кантлоу настоятельно взывал к Джону Шекспиру: «Проси ее руки и веди ее к алтарю!»
– Умеешь же ты рассказывать!
Должно быть, он все рассчитал. Посидел (или постоял?) в задумчивости (в моем воображении он стоит в одиночестве), обернулся и бросил взгляд на юго-запад, на четыре мили поросших золотистым дроком полей, увидел Стрэтфорд, утопающий в закатном солнце, взглянул еще раз на Мэри, которая доила отцовских овец, хотя могла бы и не работать. Жилось ей очень даже неплохо, но чего-то не хватало для полного счастья. По деревенским меркам она была утонченной, хотя и привычной к работе. У него достало ума понять, что девушка из такой семьи не пара деревенскому парню от сохи. Он бросил взгляд на ее сильные подвижные пальцы без обручального кольца, на ее румяные щеки, где время еще не оставило своих следов. Зачем я не перчатка и не могу коснуться, как она, твоей щеки!..