Завещание Сталина
Шрифт:
Понятно, что с Прокофьевым работали уже очень аккуратно, запросили даже спецсредства: вделанные в магнитофоны и бритвенные приборы — их привезли наши «туристы».
Вообще, честно говоря, хотя именно наши люди и ставили весь сыскной аппарат в Дурляндии, работать совки так и не научились, как, впрочем, и самовлюблённые гусаки — американцы.
Закрывали выезд нашим, сидевшим по всем НИИ и, естественно, располагавшим нужными секретами. Их за рубеж не выпускали, но в то же время спокойно выезжали за границу, меняя рубли на доллары, их двоюродные братья или троюродные
Это был мощный орешек, Прокофьев. Но разве он мог устоять перед Замыслом?..
Не туда, не туда потянули воспоминания. И что вспоминать былое? Самое важное — то, что Борух Давидович ловко вывернулся, когда его зажали в угол:
— Ну что, сука, будешь отлёживаться здесь? Известны все твои проделки: на жратву тратишь в месяц 200–270 долларов и до сих пор содержишь в блядях мадам, которая тебе годится во внучки!
— Ребята, я чувствую угрызения совести и продолжаю работать, — сказал им Борух, заливаясь актёрской слезой. — Совершенно бесплатно.
— Да уж накрался, старый поц!
— Не скажите: никто из вас «за так» делать ничего не станет, а я, используя здесь все наличные связи, совершенно точно установил: «святой Августин» находится здесь!..
Он лгал, конечно. Но оба агента осолопели. И он тут же закрепил успех:
— Сообщите старшему шефу, что Борух хотя и не отошёл ещё после аварии, но по долгам платить умеет!
— Само собой, — сказал один из агентов, тот, который был в курсе дела. — Дайте адрес, и мы закроем вопрос.
— Адресом я как раз и занимаюсь… Но разве этого уже не довольно: иголка найдена в стогу сена. Что же, мы теперь не сумеем вместе разгрести всю солому?..
Он брал их на понт. Но выяснилось, выяснилось-то — невероятно, просто непостижимо! — что Прохоров, действительно, уже находился в том же самом закрытом городке, в живописной балке, окружённой крутыми горами, спускавшимися к морю двумя зелёными клешнями, между которыми пряталась почти неприметная со стороны моря бухта, райский уголок, о нём знали совсем немногие…
Цветок душистых прерий
— Ну, что, изголодался? Ах, мой хороший, пучеглазик мохнатенький! Что, соскучился? Соскучился, вижу, сучишь но леками и весело смотришь. Сейчас я тебе сосисочку: живую мушку-жужжалочку! Не убежит, бестия, не ускользнёт от твоих жва-лец. Кровушку живую — на, пей на здоровье!..
Иван Иванович Цыписов, престарелый преподаватель эстетики в частном колледже им. Сахарова (в прошлом — старший научный сотрудник института марксизма-ленинизма), поймав грузную комнатную муху, обрывает ей крылья и осторожно кладёт на паутину в углу своей холостяцкой кухни.
Паук, уже приспособившийся к нравам человека, проколебавшись, рывками подползает к несчастной мухе, привязывает её двумя-тремя стежками липкой слюны к паутине и впивается в её крошечную бордовую головку.
Иван Иванович обтряхивает руки, довольно смеётся и принимается готовить себе ужин — жарит в масле кусочки хека, купленного в кулинарии.
— Ещё не
К Цыписову стучат в квартиру гости только определённой категории. Они приходят поздно вечером, словно не желая нарываться на свидетелей.
Единственный посетитель, с которым Цыписов не ведёт беседы шёпотом, это его сосед по лестничной площадке, тоже выстарившийся, гнилой и корявый, как выпавший зуб, бывший бухгалтер Бехтерев.
Они молча играют три партии в шашки и молча расходятся. Вот за это молчание Цыписов и уважает соседа.
Уважает настолько, что иногда, когда на душе изжога, доверяет ему кое-какие мысли, зная, что они никуда не уйдут — осядут в трухлявой голове и пропадут там бесследно, как всё, что туда попадает.
— Мой прадед по матери Брик, натуральный немец из Швабии, был, между прочим, членом попечительского совета Всероссийского общества по распространению знаний о керосине среди губернских обывателей. — Жёлтый и оплывший, как свечной огарок, Бехтерев согласно кивает, знает, что сосед может врать и придумывать на ходу. — Так вот, прадед говорил моему деду Филоновскому перед смертью в 1893 году в своём одесском особняке: «Если мыслить культурно, править здесь должен не русский царь и не русские фабриканты и помещики, а такие честные швабы, как я. Или наши деньги. Определять законы должно не дурное всегда общество и не свинский народ, а наши связи… Когда мы победим, мы научимся отнимать у тёмных мужиков и безалаберных русских господ их молодость и здоровье и станем бессмертными. Каждый левит, пардон, каждый шваб, будет держать целое стадо двуногих, которое продлит его силы до 300 лет ценою своей смерти. Мы не должны уподобляться скоту и потому резать его, варить и жарить — наш первейший долг…
Бехтерев, между прочим, в прошлом сотрудник КГБ, о чём Цыписову неизвестно, тихо ухмыляется, жалея, что Цыписова никто не изобличит, потому что режим в стране создан Цыписовыми и ради Цыписовых.
— Антисемиты — сила, — злорадно провоцирует он, переставляя шашку.
— Херня, а не сила, — Цыписов делает ответный ход. — Они все нищими были, а теперь вообще все поголовно бомжи… Но это даже распрекрасно: когда кругом бомжи, мы можем чувствовать себя совершенно спокойно. Что они там мырмочут перед кончиной, никого не интересует… Надо делать так, чтобы в этой стране свои всегда были чужими, и тогда чужие всегда будут нашими.
— Это тост, что ли? — кашлянув, спрашивает Бехтерев, снимая две шашки подряд.
— Очередная пакость, а не тост, — задумывается на миг Цыписов, намереваясь следующим ходом снять три шашки соперника и одержать победу: — А вообще я в кармане всегда держал листок с тремя-четырьмя тостами. Чуть профессура забуреет, я им читаю из-за тарелки, — телячий восторг…
Иногда Цыписов высказывает такое, что напрягает старика Бехтерева, но, впрочем, ненадолго: вещи, которые он слышит, ни к какому делу уже не подошьёшь, кончились все дела: