Завещание Сталина
Шрифт:
Поверьте мне, поскольку я осведомлён обо всём гораздо больше: в будущем, если мы не обеспечим торжество мудрости, если не защитим справедливости и благородства, человечество вполне может вернуться к пещерам и людоедству. Так будет удобнее и выгоднее шайке мошенников…
Иногда меня спрашивают о так называемых «репрессиях». Особенно эти закордонные борзописцы. Отвечу: это была реакция страха негодяев на неприятие большинством народа новой власти. Армия Троцкого готова была убивать всех «несознательных», то есть тех, кто ей не покорился… Не я создавал эту преступную машину. Но я не разрушил её сразу, зная,
Правда может быть описана из разных точек: получится разный набор фактов и теорем. Но истинной будет только та правда, которая угадает не случайное, а обусловленное течением естественной, природной жизни.
Думаете, я не вижу, что враги стремятся утопить меня в крови невиновных? Я это ясно вижу и стараюсь, чтобы неповинных было как можно меньше. Но я не могу допустить, чтобы от меня отшатнулся народ: я жил для него, я останусь в нём, виновный же, которого я вижу, не избежит наказания.
Но я вижу и другое: под предлогом политических кампаний они хотели бы уничтожить или подавить морально всех моих сторонников, чтобы потом ответственность перекинуть на меня. Это их обычный приём: с больной головы — на здоровую… Они хотят, чтобы весь мир плясал под их дудку, и не признают ни прав, ни интересов других людей… Может быть, на каком-то этапе они даже возобладают, обманув общественность в западных странах, пугая её угрозой СССР. Вот почему я готов убрать и ВКП(б), и ту часть её умозрительной всемирной идеологии, которая попахивает насилием и авантюризмом… «Прибрал везде, да не прибрал в избе», — говорят русские люди. Враги демократии и ненавистники правды никогда не спрячутся в кусты «Интернационала», какие бы новые названия для своих авантюр ни придумывали, отовсюду будут торчать жидкие пейсики и треугольная бородка иудушки Троцкого… Но за ними деньги и сплочённость разбойничьей шайки. Этого нельзя не учитывать. Они захватили все крупнейшие газеты мира и весьма воздействуют на миронастроения… Я не исключаю, что на каком-то этапе они весьма успешно вложат миллионы и миллиарды в разложение наших рядов. Появятся перерожденцы, предатели, жалкая псевдоинтеллигентская сволочь. Но это всё случится, если мы провороним или не сумеем предвидеть. Но пока Сталин в Кремле, шансов у них нет и не будет!..»
Вольдемар Гаврилович Дербандаев
При первой же встрече он поразил меня тем, что «всё знал» и обо всём имел собственное суждение.
Вольдемар выражался как-то больше иносказательно, оказывал подкупающее доверие собеседнику: «вам это, конечно, понятно», «исходя из известных законов», «при таком геополитическом раскладе, согласитесь…»
Он непонятно улыбался, придвигался, дыша чесночным перегаром, окладистой бородой к вашему носу, похлопывал по плечу, жал обе руки, подмигивал и произносил загадочные фразы. Из них явствовало, что Вольдемар на короткой ноге со всем политическим бомондом России, а в закадычных друзьях и единомышленниках у него самые знаменитые патриотические фигуры.
По виду ему было чуть за пятьдесят, но Белова он называл Васей, Распутина — Валей, Ганичева — Валерой и «пустой
Чёрная шапка волос и чёрная борода делали его похожим на цыгана, но он напирал на свои «генетические связи с донским казачеством», хотя при мне однажды сказал, что родился и вырос где-то то ли под Барановичами, то ли под Бердичевом.
В русской холщовой рубахе с красными петухами у ворота и по подолу, подпоясанный замызганным куском где-то раздобытой музейной камчи, он производил почти опереточное впечатление, но его напор и энергия, лучившаяся в чёрных глазах под мохнатой бровью, вызывали признательное перешёптывание: «Это же прирождённый лидер!»
И в самом деле, он был постоянно в дерзких по замыслу начинаниях: то мчался в Санкт-Петербург на конференцию по трезвенничеству и здоровому образу жизни, то спешил в Москву на экологический форум, то отправлялся в Новосибирск на «патриотические чтения».
Он никогда не излагал понятного мировоззрения, но из его намёков можно было заключить, что врагами народов являются евреи и масоны, во всяком случае тех, кто не соглашался с ним, он тут же помечал единым плевком политического недоверия: «этот обрезанец» или «этот полумасон в непросохших галифе…»
Он любил выставлять себя в двусмысленном, но всегда выигрышном положении. В небылицы мало кто верил, но всё же они как-то оттеняли его характер.
«Подваливают ко мне вчера у моста два амбала, — рассказывал, например, Вольдемар. — Оба лыка не вяжут, но ручищи, как брёвна.
— Слышь ты, морда, мы вот тут с Петькой гуляли… Чё было, не помню. Вот это, скажи, всё ещё луна или уже солнце? Не пойму, зараза.
— Луна, — рычит Петька. — Рога тому посшибаю, кто скажет иное! Луна — мы же ещё спать не ложились.
— А я из подштанников любую падлу вытрясу, которая скажет, что луна!
Вижу: мне крантыль.
— Товарищи-сограждане, — говорю, — никак не отвечу на ваш вопрос: я не местный!.
Пока они глазами лупали, я попёр по мосту, а после за куст спрятался. Они опомнились, но пробежали мимо.
— Утоплю паразита, — хрипел один. — Знает, сука, а не сказал!..»
Отставной полковник Мурзин, который, собственно, и познакомил меня с Вольдемаром, никогда не принимал участия в беседах с ним, хотя обычно прислушивался ко всякому трёпу, что происходил в стенах его квартиры.
Однажды я прямо спросил о Вольдемаре.
— Не знаю, — равнодушно ответил он и даже зевнул, не прикрыв рта. — Эта птица свободно пересекает кордоны, которые для нас неодолимы.
— На что он живёт, этот Дербандаев?
— Кто ему платит? — изменил вопрос полковник, бурый от винных паров. — Его ведомости я не видел…
Какое-то время мне казалось, что это важно — иметь выход на деятелей из левого движения, и тут я рассчитывал на Вольдемара, но въевшаяся с годами осторожность удерживала меня от каких-либо определённых движений.