Завещание
Шрифт:
Солнце скользнуло по железу председательского сейфа, по глянцевым рамкам портретов и, стремглав прыгнув к потолку, к пузатой висячей лампе, тихо, дрожа лучиками, загасло.
Через полчаса на деревню пополз из кедровника прохладный сумрак. Улица ожила. Прошло стадо со звоном боталов, со щелканьем Пастухова бича, с топотом копыт, с мычанием. Потянуло запахом парного молока, травы, навоза.
Нестеров рассказал Калинкиной о Степане Кольцове, о знакомстве того с ее мужем, учителем Переваловым, о завещании Степана отыскать следы экспедиции Тульчевского и двинуть дело дальше. Родине, разоренной фашистами, позарез требуются и золото и ртуть. А
Калинкина выслушала Нестерова, боясь пошевелиться. Так все было для нее неожиданно, интересно, ново, огромные глаза ее вспыхивали, как зарницы на вечерней зорьке, и Нестеров чувствовал, что Калинкину захватывают какие-то свои размышления.
– Евдокея! Дуня! Там из второй бригады бабы пришли, - заглянув в полураскрытую дверь председательского кабинета, сказала женщина в белом платке, которую Нестеров встретил возле крыльца.
– Ну-ка, тетя Груша, закрой покрепче дверь, - сердито огрызнулась Калинкина и погрозила женщине своим увесистым, не женским кулаком. Подождут твои бабы.
Дверь взвизгнула и плотно захлопнулась.
– А ваш муж никогда не рассказывал вам об экспедиции Тульчевского? спросил Нестеров.
Грустно усмехнулась Калинкина, настолько грустно, что вздрогнули ее красивые, нежные губы и печаль пригасила глаза.
– А когда он мог рассказать, Михаил Иваныч? Сами посудите... Мы прожили с ним как муж и жена меньше суток. Вечером в субботу 21 июня была свадьба. До рассвета гуляли. В двенадцать дня по-московски, а по нашему времени - в четыре пришла эта черная весть. В шесть повезли наших мужиков в военкомат. А до этого с Ваней мы были знакомы только три месяца. Он здесь жил до меня года два. Я приехала сюда сразу после института агрономом на семенной участок. Ну, познакомились, вскоре поженились, а пожить вместе не удалось... А когда женихались... не помню, нет, не помню, разговоров об этой экспедиции не забыла бы...
– И давно вы председательствуете в колхозе?
– поинтересовался Нестеров, желая отвлечь Калинкину от горьких воспоминаний.
– В начале сорок второго года выбрали меня. Старый председатель ушел на фронт, а я уже к тому времени вошла в курс дела. Да и кого другого изберешь, если остались в Пихтовке одни бабы да ребятишки... Бабий у нас колхоз, Михаил Иваныч. В деревне шестьдесят семь дворов, а вдов сорок семь... Полегли наши мужики почти все под Сталинградом. И Ваня там же. Взвыла я, кусала себе руки... А потом смотрю на других женщин и вижу: мое горе полегче, чем у других, - к мужу не привыкла, детей завести не успела... Кругом одна... И такая меня злоба Взяла на этого зверюгу Гитлера, думаю: пусть, гад, знает русскую бабу, ее только растревожь, она и за себя и за мужика сработает. Ну и жила вот так: себе пощады не давала и других не щадила. Продержались, Михаил Иваныч, всю войну. Сами жили не до жиру, хотя и от голода никто не умер, а фронту давали и хлеб, и мясо, и масло, и овчины. Рыбой вон из озера госпиталям в Приреченске помогали. Все выполняли, что государство требовало... Все, до капельки.
– Калинкина удовлетворенно хлопнула широкой ладонью по столу, будто точку в разговоре поставила. Замолчала.
– И что вы думаете, Евдокия Трофимовна, относительно истории, которую я вам рассказал?
– видя, что молчание затягивается, что Калинкина разбередила свою душу, и желая вернуть их беседу к основной теме, спросил Нестеров.
– Что же тут думать? Дума одна: необходимо подсобить вам. Подсобим, Михаил Иваныч. Сегодня вечером свой совнарком соберем, посоветуюсь, улыбнулась Калинкина.
– Какой совнарком?
– не понял Нестеров.
– Наш, сельский: председатель сельсовета, секретарь парторганизации, председатель сельпо, секретарь комсомола. И учтите - все бабы, - вновь улыбнулась Калинкина, и опять грусть тронула ее губы.
– Извините, пойду посмотрю, что там случилось.
Калинкина вышла из кабинета легкой походкой спортсменки, и в ту же минуту из-за двери донесся до Нестерова ее громкий голос:
– Ну-ка, Наталья рассказывай. И покороче, без предисловий. У меня там гость: фронтовик, полковник.
– Навсегда приехал?!
– спросил звонкий женский голос.
– Так уж и нужны мы ему, - ответила Калинкина, и голоса женщин, удаляясь, смолкли.
"Ой, Евдокия Трофимовна, не надо дешево ценить себя", - подумал Нестеров, глядя на пустое кресло Калинкиной и живо воображая весь ее облик, поразивший его.
9
Ужинали у Калинкиной дома. Подавала на стол все та же тетя Груша женщина в белом платке. Были жареные караси, соленые грузди со сметаной, сохранившие с осени и цвет и запах, мед, малиновое варенье, пахучий пшеничный хлеб, нарезанный остроконечными ломтями. Нестеров попытался дотронуться до своего вещевого мешка, собираясь достать консервы, внести, как говорится, свою долю в ужин, но Калинкина замахала на него большими руками, слегка прищурив глаза, громко и резко сказала:
– И не стыдно вам, Михаил Иваныч? Или вы забыли наше русское хлебосольство?
Нестеров смущенно пробормотал:
– Ну, как знаете. От души хотел...
Калинкина, сделав вид, что не заметила смущения гостя, торопливо убежала в горницу и сейчас же вернулась с портретом мужа.
– Вот он какой был, Перевалов Иван Алексеевич, - подавая Нестерову портрет в деревянной рамке под стеклом, сказала она, не сводя глаз с Нестерова, пытаясь заметить, какое впечатление произведет на него Перевалов.
– Славный молодчага! Кудрявый. И, видать, голубоглазый был, - сказал Нестеров, про себя подумав: "До тебя, Евдокиюшка, далеко ему, как до неба".
– А все ж таки, Михал Ваныч, Дуня во много раз красивше его. И тогда, а хоть бы и теперь, - гремя посудой, проговорила женщина в белом платке.
– Будет тебе, тетя Груша, конфузить-то меня!
– беззлобно воскликнула Калинкина, мимолетно взглянула на Нестерова и чуть склонила голову, как бы в ожидании его слов.
– Согласен с вами, согласен. Хорош Перевалов, а... Евдокия Трофимовна...
– Нестеров примолк, помычал, выпалил: - Слов нет, как хороша!..
Калинкина зарделась, глаза ее запылали, строгое лицо вдруг сделалось счастливым и ласковым. Она старалась сдержать улыбку и не смогла. Вся пылая от горячей волны, которая опалила ее, она соединила свои широкие ладони, растопырила пальцы и уткнулась в них лицом.
Нестеров не ожидал, что его слова вызовут в ней такой сильный отзвук. "Отвыкла здесь, в тайге, среди баб, от мужских похвал", - отметил про себя Нестеров и, желая помочь Калинкиной скорее вернуться в прежнее состояние, спросил:
– А вашего портрета, Евдокия Трофимовна, нет? Того же, разумеется, времени?
– Есть, Михал Ваныч, есть. Вот уж где раскрасавица-то, - вместо Калинкиной ответила тетя Груша и пошла в горницу.
– Весь альбом принеси, тетя Груша, - вдогонку ей сказала Калинкина и отняла руки от раскрасневшегося лица, ставшего совсем юным, девичьим.