Заветы Ильича. «Сим победиши»
Шрифт:
А утром 24-го Ленин проснулся в хорошем настроении и заявил врачам, что после того, как ему вчера «дали возможность продиктовать то, что он считал нужным, он несколько успокоился и… спал он благодаря этому лучше». Однако, когда Владимир Ильич сказал, что собирается продолжить диктовку, врачи ответили отказом. Вполне возможно, что именно тогда Крупская, за долгие годы привыкшая «делиться всем с ним… совершенно непроизвольно, не желая того, могла проговориться» и рассказать — в самом приглаженном варианте — о «выговоре», полученном 22 декабря от Сталина за диктовку 21-го, «прибавив, — как утверждает Мария Ильинична, — что они со Сталиным уже помирились». О «грубом вмешательстве в личную жизнь», судя по всему, не было сказано ни слова10191020.
Так или иначе, но в ответ на отказ врачей Ленин «ставит вопрос ультимативно: или ему будет разрешено диктовать стенографистке, хотя бы в течение короткого времени ежедневно, или он совсем откажется лечиться». И сказал он это так, что все поняли: это не пустая угроза1021.
Вечером того же 24 декабря в кабинете Сталина срочно собирается совещание-консилиум: Сталин, Каменев, Бухарин, а от врачей — Фёрстер, Крамер, Кожевников. Принимается решение: «1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5-10 минут, но это не должно носить характера переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются. 2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений»1022.
Применительно к человеку, думавшему о политике чуть ли не 24 часа в сутки, требование «не давать материала для размышлений», да еще без права переписки и свиданий, звучало достаточно нелепо. Заверения Ленина о том, что он более всего волнуется «из-за отсутствия» своевременной информации, было проигнорировано и на сей раз.
И все-таки это была победа. Главное — он мог теперь, не вступая в пререкания с врачами, диктовать ежедневно. В тот же вечер, около 18 часов, Владимир Ильич вызвал Володичеву и стал диктовать продолжение «Письма к съезду». Это был тот самый фрагмент, где Ленин, в связи с поставленной им в первой диктовке проблемой прочности партии, впервые затрагивает «соображения чисто личного свойства» — так называемые «характеристики» Сталина, Троцкого, Каменева, Зиновьева, Бухарина, Пятакова. Сюжеты эти, безусловно, являлись сугубо конфиденциальными.
Увы, произошло иное. «Ленин диктовал быстро, — рассказывает Володичева. — Видимо, все было продумано у него заранее. Чувствовалось его болезненное состояние. Диктовка давалась ему нелегко. Говорил глухо, не жестикулируя, как обычно. Закончил диктовку в отведенное время и немного повеселел. А я все еще не могла прийти в себя. Была как в тумане…
Был уже поздний час, когда я вернулась в секретариат. Я долго сидела там подавленная, стараясь осмыслить все услышанное у Ленина. Его письмо показалось мне очень тревожным. Я позвонила Лидии Александровне Фотиевой, сказала ей, что Ленин продиктовал мне чрезвычайно важное письмо очередному съезду партии, и спросила, что с ним делать, не показать ли кому-нибудь, может быть, Сталину… “Ну что же, покажите Сталину”, — сказала Лидия Александровна. Так я и сделала.
В квартире Сталина я увидела его самого, Надежду Сергеевну Аллилуеву, Орджоникидзе, Бухарина и Назаретяна. Сталин взял письмо и предложил Орджоникидзе и Бухарину пройти с ним в другую комнату…
Примерно через четверть часа вышел Сталин. Шаги его были на этот раз тяжелыми, лицо озабочено. Он пригласил меня в другую комнату… “Сожгите письмо”, — сказал он мне. Это распоряжение я выполнила. Сожгла копию письма, которую ему показывала, но не сказала, что 4 других экземпляра ленинского документа лежат в сейфе.
На следующий день я рассказала обо всем произошедшем Фотиевой и Гляссер. “Что же ты наделала! — набросились они на меня. — Сейчас же возобнови копию!” Я тут же отпечатала пятую копию».
В беседе с Александром Беком Володичева относит этот эпизод к письму 23 декабря. Однако передача Сталину диктовки 23-го, как свидетельствуют приводившиеся выше документы, хотя и по недоразумению, произошла вполне «легально», с регистрацией в журнале исходящей почты.
Прочитав это место, Фотиева сразу заметила, что речь идет совсем «о другом. Володичева говорила про “завещание”, то есть (про) личные характеристики». Да и сама Мария Акимовна подтверждает это.
«Впоследствии, — говорит она, — я часто вспоминала об этом эпизоде и поняла, что напрасно показала ленинский документ Сталину. Хотя в нем еще не содержалось предложения сместить Сталина с поста генерального секретаря ЦК партии [диктовка 4 января 1923 года — ВЛ], но так или иначе его это письмо насторожило. Теперь он был предупрежден о том, что Ленин ему готовит к XII съезду партии серьезные предложения о ряде перемен в ЦК»1.
Читателю, вероятно, трудно понять — в связи с данным эпизодом — мотивы поведения Фотиевой, Володичевой, искренне любивших Владимира Ильича и входивших в то время в круг наиболее близких к нему людей.
На этот вопрос Александра Бека Лидия Александровна ответила: «Вы не понимаете того времени. Не понимаете, какое значение имел Сталин… Вы должны понять: Сталин был для нас авторитет. Мы Сталина любили. Это большой человек… Он был генеральный секретарь. Кто же мог помочь, если не он. И шли к нему…
Двадцатый съезд был для нас душевной катастрофой. И теперь еще у меня борются два чувства: возмущение им и любовь к нему. Но сейчас [1967 год] опять изменяется отношение к Сталину. Изменяется к лучшему»10231024.
Заметим, что вся эта история диктовки с «характеристиками» произошла несмотря на то, что именно на сей раз (24 декабря), закончив диктовку, Владимир Ильич специально подчеркнул ее конфиденциальность.
Накануне вечером, 23-го, Володичева не заполняла «Дневник дежурных секретарей». Поэтому 24-го она записала за два дня. Запись за 23-е приводилась выше. «На следующий день (24 XII) в промежутке от 6 до 8 Владимир Ильич опять вызывал. Предупредил о том, что диктованное вчера (23 XII) и сегодня (24 XII) является абсолютно секретным. Подчеркнул это не один раз. Потребовал все, что он надиктует, хранить в особом месте под особой ответственностью и считать категорически секретным. Тогда же прибавил еще одно распоряжение»1.
Суть данного распоряжения Володичева изложила в 1929 году: «Все статьи и документы, продиктованные В.И. Лениным за период времени с декабря 1922 г. (20-е число) до начала марта 1923 г., переписывались по желанию В.И. Ленина в пяти экземплярах, из которых один он просил оставлять для него, три экземпляра — Надежде Константиновне и один — в свой секретариат (строго секретно)… Черновики копий мною сжигались. На запечатанных конвертах, в которых хранились, по его желанию, копии документов, он просил отмечать, что вскрыть может лишь В.И. Ленин, а после его смерти Надежда Константиновна. Слова: “а после его смерти” на конвертах я не написала. Экземпляры для В.И. Ленина делались на папке, прикрепляясь к ней на шнурке для более удобного пользования»10251026.