Заветы

Atwood Margaret

– Очень многое причиняет боль, – сказала она. – Но надо радоваться жизни. Бог любит жизнерадостность. Он любит, когда мы ценим все, что есть в мире прекрасного.

От Теток мы только и слышали, что любит и не любит Бог, особенно от Тетки Видалы, которая, видимо, дружила с Богом очень тесно. Сонамит как-то раз пообещала спросить Тетку Видалу, что Бог любит на завтрак, – девочки позастенчивей были шокированы, но она так и не спросила.

«Интересно, – думала я, – какое у Бога мнение про матерей, настоящих и ненастоящих. Впрочем, ясно было, что бесполезно расспрашивать Тетку Эсте

о моей настоящей матери, и о том, как Тавифа меня выбрала, и даже о том, сколько мне тогда было лет. Тетки в школе старались не обсуждать с нами родителей».

В тот день, вернувшись домой, я загнала Циллу в угол на кухне, где она пекла печенье, и пересказала все, что за обедом сообщила мне Сонамит.

– У твоей подруги язык больно длинный, – сказала на это Цилла. – Лучше бы прикусывала почаще.

Для Циллы это очень резкие слова.

– Но это правда?

Я еще отчасти надеялась, что Цилла все опровергнет.

Она вздохнула:

– Помоги мне печенье испечь, хочешь?

Но я была уже взрослая – простыми дарами не подкупить.

– Скажи, – не отступила я. – Пожалуйста.

– Что ж, – ответила она. – Если верить твоей новой мачехе – да. Это правда. Ну примерно.

– То есть Тавифа мне не мать, – сказала я, сглатывая вновь подступившие слезы, стараясь, чтоб не сорвался голос.

– Смотря кого считать матерью, – сказала Цилла. – Кто тебя родила или кто больше всех тебя любит?

– Не знаю, – сказала я. – Наверное, кто больше всех любит?

– Значит, Тавифа была тебе матерью, – сказала Цилла, нарезая печенье. – И мы, Марфы, тоже твои матери, потому что мы тоже тебя любим. Даже если тебе не всегда верится. – Кругляши печенья она по одному поддевала лопаткой и перекладывала на противень. – Мы все желаем тебе добра.

Тут я в ней немножко усомнилась: что-то похожее, про желание добра, говорила и Тетка Видала – обычно она после этого наказывала. Она любила стегать нас по ногам, где потом не видно, а иногда и выше – велела нагибаться и задирать юбки. Иногда поступала так с девочками перед всем классом.

– Что с ней случилось? – спросила я. – С моей другой матерью? Которая бежала по лесу? Когда меня забрали?

– Я, честное слово, не знаю, – ответила Цилла, не глядя на меня, ставя печенье в духовку.

Я хотела спросить, нельзя ли мне печенье, когда будет готово – ужасно хотелось горячего печенья, – но разговор был серьезный, а просьба слишком ребяческая.

– Ее застрелили? Ее убили?

– Ой, нет, – сказала Цилла. – Они бы не стали.

– Почему?

– Потому что она могла рожать. Она же родила тебя, да? То есть известно, что она могла. Такую ценную женщину ни за что бы не убили – только если иначе никак. – Она помолчала, подождала, когда я это переварю. – Скорее всего, они бы ее определили в… Тетки в Центре Рахили и Лии помолились бы с ней; побеседовали бы сначала, постарались убедить, чтобы передумала.

В школе о Центре Рахили и Лии поговаривали, но невнятно: никто не знал, что там происходит. Однако если над тобой молится толпа Теток, это уже страшно. Не все Тетки добрые, как Тетка Эсте.

– А если они ее не убедили? – спросила я. – Тогда ее убили?

Она умерла?

– Ой, да наверняка убедили, – сказала Цилла. – Это они умеют. У них любая и передумает, и перехочет.

– А тогда где она? – спросила я. – Моя мать… настоящая… ну, другая?

Интересно, она меня помнит? Наверняка помнит. Она меня, наверное, любила – иначе не взяла бы с собой, когда убегала.

– Мы не знаем, лапушка, – сказала Цилла. – Когда они становятся Служанками, у них больше нет старых имен, а одеты они так, что лиц не разглядишь. Все одинаковые.

– Она Служанка? – переспросила я. Выходит, Сонамит не соврала. – Моя мать?

– В Центре этим и занимаются, – сказала Цилла. – Переделывают их в Служанок, так или иначе. Тех, кого ловят. Ты как – хочешь печенья? Горячее. Масла у меня сейчас нет, но могу медом помазать.

Я сказала «спасибо». Я съела печенье. Моя мать – Служанка. Вот почему Сонамит уверяла, что моя мать шлюха. Всем известно, что прежде Служанки поголовно были шлюхами. И остались, только по-другому.

С тех пор наша новая Служанка завораживала меня. Когда она только появилась, я на нее не смотрела, как и было велено, – это добрее всего, говорила Роза, потому что либо Служанка родит ребеночка и ее куда-нибудь переведут, либо она не родит ребеночка и ее все равно куда-нибудь переведут, но в любом случае она у нас ненадолго. Им вредно привязываться, особенно к детям, все равно же придется с ними расстаться, а ты представь, как им будет тяжело.

И я отводила глаза от Кайловой, притворялась, будто вовсе ее не вижу, когда она в своем красном платье вплывала в кухню, забирала корзинку для покупок и шла гулять. Служанки каждый день гуляли парами – мы встречали их на улицах. Со Служанками никто не заговаривал, не трогал их, не прикасался, потому что были они, в общем-то, неприкасаемые.

Но отныне я косилась на Кайлову при любом удобном случае. У нее было бледное вытянутое лицо – пустое, как отпечаток пальца в перчатке. Пустое лицо я и сама умела делать, поэтому не верила, что у нее там взаправду пусто. Прежде она жила совсем иначе. Как она выглядела, когда была шлюхой? Шлюхи ходили не только с мужем, но и с другими мужчинами. Сколько было мужчин, с которыми она ходила? Что это вообще значит: ходить с мужчинами и с какими мужчинами? Она что-то высовывала из-под одежды? Носила мужские брюки? В голове не укладывается, до чего порочно! Но если да – как смело! Она тогда, наверное, была совсем другая. Гораздо живее.

Я смотрела из окна в спину Кайловой, когда та удалялась на прогулку – по саду, по дорожке, до ворот. Потом я снимала туфли, на цыпочках пробегала по коридору и прокрадывалась к ней в комнату в глубине дома на третьем этаже. Комната была средних размеров, с отдельной ванной. Вязаный коврик; на стене картина с синими цветами в вазе – раньше была Тавифина.

Должно быть, Пола перевесила картину сюда, чтоб глаза не мозолила, – мачеха вычищала из зримых пределов дома все, что могло напомнить новому мужу о первой Жене. Не в открытую – Пола действовала тоньше, убирала или выбрасывала по одной вещице, – но я все понимала. Лишняя причина ее недолюбливать.