Заветы
Шрифт:
– Тебе давно пора увидеть, – сказал он буднично, как говорил всегда и все. – Скоро такой же будет внутри тебя. – А потом взял мою правую руку и положил на этот свой орган.
Вряд ли нужно рассказывать, что случилось потом. У него под рукой было полотенце. Он вытерся и запихал свой отросток обратно в штаны.
– Ну вот, – сказал он. – Умница. Я тебе ничего плохого не сделал. – И отечески похлопал меня по плечу. – Не забывай дважды в день чистить зубы и потом пользуйся зубной нитью. Мистер Уильям даст тебе новую зубную щетку.
Я вышла из кабинета; меня мутило. Мистер Уильям сидел в приемной – неприметное тридцатилетнее лицо бесстрастно.
– Спасибо, – сказала я.
– Пожалуйста, – ответил мистер Уильям. – Дупла есть?
– Нет, – сказала я. – В этот раз нет.
– Это хорошо, – сказал мистер Уильям. – Не ешь сладкого – может, и не будет. Никакого кариеса. Все нормально?
– Да, – сказала я.
А где дверь?
– Ты какая-то бледная. Кое-кто боится стоматологов.
Это он что – ухмыляется? Знает, что сейчас было?
– Я не бледная, – глупо заупрямилась я: самой-то мне откуда знать, что я не бледная?
Я отыскала дверную ручку и выскочила в коридор, добралась до лифта, нажала кнопку «вниз».
И что, у стоматолога теперь всякий раз будет такое? Я не могла просто заявить, что больше не хочу к доктору Гроуву, – пришлось бы объяснять, почему, а я знала, что, если расскажу, быть беде. Тетки в школе учили, что, если какой мужчина неприлично нас потрогает, надо сообщить руководству, то есть Теткам, но нам хватало мозгов соображать, что подымать шум не стоит, особенно если это уважаемый мужчина – вот доктор Гроув, например. И вдобавок, что будет с Беккой, если я расскажу про ее отца? Это унизительно, это убийственно. Это страшное предательство.
Иногда девочки рассказывали. Одна утверждала, что их Хранитель обеими руками погладил ее по бедрам. Другая говорила, что Экономусорщик расстегнул перед ней штаны. Первую высекли сзади по ногам за вранье, второй объяснили, что воспитанные девочки не замечают мелких мужских чудачеств, а смотрят в другую сторону, и все.
Но я не могла посмотреть в другую сторону. Некуда было смотреть.
– Я не буду ужинать, – сказала я Цилле в кухне.
Цилла пронзила меня взглядом:
– У стоматолога все прошло нормально, лапушка? Дупла есть?
– Нет, – ответила я. Выдавила жалкую улыбку. – У меня идеальные зубы.
– Заболеваешь?
– Может, простудилась, – сказала я. – Мне надо полежать.
Цилла приготовила горячего питья с лимоном и медом, принесла мне в спальню на подносе.
– Надо было съездить с тобой, – сказала она. – Но он же лучший стоматолог. Все в один голос говорят.
Она знала. Или подозревала. Предостерегала меня: мол, ничего не рассказывай. Они так и общались – шифром. Точнее, пожалуй, сказать: мы все так общались. И Пола тоже знала? Предвидела, что со мной случится такое? И поэтому послала меня к доктору Гроуву одну?
«Наверняка, – решила я. – Наверняка Пола нарочно подстроила, чтоб мне щипали грудь, совали эту грязную штуку. Хотела, чтоб меня осквернили. Осквернили: библейское слово. А Пола, должно быть, злодейски хохочет – вот какую жестокую шутку она со мной сыграла; ясно же – она бы сочла, что это шутка».
После этого я бросила молиться о прощении за то, что ненавижу Полу. Правильно я делала, что ее ненавидела. Я готова была ждать от нее худшего – и ждала.
Шли месяцы; моя жизнь – на цыпочках, ухом под дверями – продолжалась. Я работала над собой: старалась
Наша Служанка Кайлова все росла и росла – ну, живот у нее рос, – и чем больше она росла, тем сильнее ликовали в доме. То есть ликовали женщины. Про Командора Кайла не поймешь. У него и так-то лицо всегда было одеревенелое, а мужчинам вообще не полагалось выражать эмоции – плакать или даже громко смеяться; правда, когда другие Командоры приходили к Командору Кайлу на ужин с вином и праздничными десертами, которые так прекрасно пекла Цилла, со взбитыми сливками – если удавалось достать, – смех из-за закрытых дверей столовой иногда все-таки доносился. Но, я думаю, даже Командор Кайл хотя бы умеренно радовался разбуханию Кайловой.
Порой я гадала, как относился ко мне мой настоящий отец. Про мать я кое-что понимала – она бежала вместе со мной, Тетки сделали ее Служанкой, – а про отца не знала решительно ничего. Должен же быть у меня отец? У всех есть. Вы, наверное, думаете, что я заполняла пустоту идеальными картинками, но нет: пустота пустовала.
Кайлова теперь была звезда. Жены под разными предлогами засылали к нам Служанок – одолжить яйцо, вернуть миску, но на самом деле только спросить, как дела у Кайловой. Служанкам разрешали войти в дом; потом вызывали Кайлову, чтоб они клали руки на ее круглый живот и чувствовали, как брыкается ребенок. Поразительные лица были у них во время этого ритуала. Изумление, словно узрели чудо. Надежда, потому что, если получилось у Кайловой, у них тоже получится. Зависть, потому что у них пока еще не получилось. Жадность, потому что им очень хотелось. Отчаяние, потому что с ними, быть может, такого никогда не произойдет. Я тогда не знала, что бывает со Служанкой, если ее сочтут фертильной, а она ни в одном доме не зачнет, но уже догадывалась, что ничего хорошего.
Пола закатывала другим Женам многочисленные чаепития. Жены поздравляли ее, и восторгались, и завидовали, а она благосклонно улыбалась, и скромно принимала поздравления, и говорила, что все дары нисходят свыше [27] , а затем вызывала Кайлову в гостиную, чтобы Жены увидели своими глазами, и поахали, и посуетились. Они даже иногда называли Кайлову «милочка», чего не делали с обычной Служанкой, у которой плоский живот. Потом они спрашивали Полу, как она назовет своего ребенка.
27
«Всякое даяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше» (Иак. 1:17).
Ее ребенка. А не Кайловой. Я размышляла, каково Кайловой. Но никого не занимало, что у нее в голове, – всех интересовал только ее живот. Они гладили ее по животу, порой даже прижимались к нему ухом, а я стояла за открытой дверью гостиной и подглядывала в щелочку, чтоб видеть ее лицо. Видела, как она старается застыть лицом, точно мраморная, но ей не всегда удавалось. С приходом к нам лицо у нее округлилось – чуть ли не опухло, – и мне чудилось, что это из-за слез, которые она не дозволяет себе выплакать. Она плачет тайком? Я шныряла под ее закрытой дверью, навострив уши, но ни разу не услышала.