Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
Идём дальше. Нина Андреевна, бабушка Лары, — болонка, а бабушка Евгении — йоркширский терьер, она с годами стала точно такая же маленькая и суетливая. Джон, насколько Евгения его помнит, был скотчтерьером, а дядя Паша Сарматов — овчаркой. А этот, сидящий рядом человек — настоящий сибирский хаски. Блондин, тёмные брови и ярко-голубые, как больничные бахилы, глаза. Всё такое сине-белое, как дневное небо за иллюминатором самолёта. Веджвудский фарфор. И одет с пониманием: рубашка и брюки в тон, начищенные туфли блестят, как спинки жуков (тараканов, уточнила бы Лара). Обложку книги, которую он читал, Евгения не видела — но решила на всякий случай достать Хандке, вдруг получится завязать разговор о книгах?
Она нервничала в ожидании
Хаски невозмутимо перелистывал страницы, и Евгения, наконец, успела прочесть название на обложке. К её удивлению, незнакомец читал тот самый роман, о котором говорил в последние месяцы весь Париж. Конечно, в русском переводе.
Евгения давно прочла эту книгу в оригинале, и после этого её довольно долго распирали мысли, которыми она ни с кем не могла поделиться — и страшно по этой причине мучилась. Подруга Люс читала только те произведения, которые нужны были для учёбы («Мне достаточно, спасибо» — она отказывалась от книги теми же словами, что и от новой чашки кофе поутру). Мама Юлька и тётя Вера ждали русский перевод. Ереваныч не интересовался зарубежной литературой: во-первых, его напрягало количество иностранных имён, которые он должен запоминать, во-вторых, он предпочитал отечественные детективы. Лара любила комиксы. Прямо хоть иди и приставай к покупателям в книжных магазинах: скажите, вы уже читали этот роман?
Нельзя было сказать, что роман понравился Евгении — это обесцвеченное слово не подходило к смутившему её произведению. Она влюбилась в этот текст, как сверстницы влюблялись в мальчиков, и чувствовала, что завидует автору — ведь он уже сумел произвести на свет такое чудо, тогда как сама Евгения сочинила пока лишь только восторженные всхлипы критиков для обложки своей будущей книги.
Как многие её ровесники, Евгения была полностью поглощена учёбой — и лишь готовилась к тому, что однажды начнёт жить по-настоящему. Латынь, древнегреческий, французский, английский, испанский, плюс к этому — бессчётное количество литературных произведений. Жить было некогда — она то читала, то думала о том, что прочитано, то писала об этом в эссе. Люс умудрялась совмещать учёбу с романами — да не с теми, которые в обложках, а с теми, что превращают Париж из просто прекрасного города в город поистине восхитительный. Амур был лучшим другом Люс, и они вместе с ним пускали стрелы в сердца наивных студентов (а порой — и преподавателей, но об этом больше ни слова, ведь мы не хотим, чтобы из-за нашей болтовни кого-то уволили). Для Евгении такое поведение было немыслимо — учёба, как религия, требовала исключительной концентрации и полной отдачи.
В книге, которую читал теперь Хаски, перелистывая страницы с несколько высокомерным видом, — как будто был не во всём согласен с автором, но предоставлял ему шанс высказаться, — речь шла как раз об этой опасной привычке человека всю жизнь готовиться к тому, что однажды он сможет начать настоящую жизнь. То есть порвать черновики, выбросить дешёвую одежду, купить, наконец, домик в провинции у моря или хотя бы собаку, чтобы провести с ней вместе последние годы — те, что уцелели после всесторонней подготовки к успешному старту. Автор книги писал в первую очередь об этом — и Евгения узнавала в его героях себя, умную дуру, распланировавшую своё будущее для того, чтобы прозевать главное: оказывается, жизнь давным-давно началась и к самым важным её событиям человек никогда не готов.
Интересно, Хаски согласился бы с такой интерпретацией?
Тем временем вокруг начинало гудеть людское море — как в оркестре перед концертом, когда каждый музыкант настраивает инструмент, не обращая внимания на соседа.
Старая женщина в парике неожиданно сказала громким шёпотом:
— Вот чёрт, а! — и поднялась с места так резко, будто её дернули за волосы. Она была похожа на шарпея, да, точно — шарпей!
— Девушка, вы не посмотрите за моими вещами? — обратилась она к Евгении. — Я совершенно забыла принять лекарство, и мне нужно купить бутылочку воды.
— Конечно, посмотрю, — сказала Евгения. У женщины были такие глубокие морщины, что Евгения не посмела ей отказать, хотя и знала, что террористы могут выглядеть безобидно и она не должна брать на себя ответственность за чужие вещи. Даже на минутку. Евгения была коренной екатеринбурженкой и знала, что граница между Европой и Азией проходит не только на Московском тракте, но и внутри неё самой. Европейская часть Евгении в данный момент пришла в ужас и требовала немедленно догнать старую даму — лучше уж она сама купит ей воды! На расстоянии дама выглядела подозрительно, и зачем ей парик? Что, если её разыскивает Интерпол за многократные попытки взрывов в аэропортах разных стран? Азиатская часть Евгении предложила европейской заткнуться и не дёргаться. Желательно — принять позу лотоса и глубоко дышать, чтобы лёгкие раскрылись, как бабочкины крылья. Старая дама носит парик, потому что у неё за плечами — долгая, как уральская зима, и такая же нелёгкая жизнь. Волосы давно выпали, а парик возвращает уверенность в себе — кроме того, если у тебя есть парик, ты можешь не носить зимой шапку. Это практично.
— Какая вы добрая, — сказал вдруг Хаски, вновь выдернув Евгению из мыслей, как котёнка.
— Ничего особенного, — отозвалась Евгения. — Вы сделали бы то же самое. Или нет?
— Или нет. А вдруг она перевозит наркотики?
Европейская часть Евгении вздрогнула. Ну, конечно, наркотики! Сейчас её заметут в полицию и найдут при ней не только крупную сумму в евро, но ещё и партию героина! Старуха, скорее всего, уже арестована, а Евгения пойдёт под суд как сообщница.
Хаски с интересом наблюдал за лицом Евгении, которое превратилось вдруг в поле битвы Европы с Азией — тяжёлые думы пролетали по нему, как тучки по небу. И наконец расхохотался:
— Да я шучу, девушка!
Как подтверждение его словам, на горизонте появилась старая дама — она победно держала в руке бутылку минералки и улыбалась во все зубы (скорее всего, вставные).
Евгении стало так стыдно за свои мысли, что щеки её вспыхнули (вся пятнами пошла, сказала бы старшая Стенина).
Хаски будто в утешение достал из кармана тубочку мятных конфет «Рондо» — и предложил одну штучку Евгении.
Это было удивительно. Не потому, что случайный знакомый вдруг проявил к ней внимание — в таком возрасте и с такой внешностью Евгения могла рассчитывать не только на мятные конфетки. Это было удивительно потому, что Евгения считала «Рондо» своим личным наркотиком, единственным русским лакомством, которому не нашлось замены в Париже. Покурив, мама Юлька всегда кидала в рот мятную таблетку, и Евгения привыкла к этому запаху, а потом и к вкусу. Никакой «Тик-так» не мог сравниться с конфетками «Рондо» — они были восхитительно вкусные, самую чуточку, в меру, шершавые. Запас «Рондо», сделанный в Екатеринбурге полгода назад, давным-давно вышел — и вдруг ей предлагают взять конфетку прямо сейчас, не дожидаясь возвращения… Евгения поблагодарила Хаски и отказалась. Обиделась на дурацкую шутку.
— Я положу их здесь, вдруг вы передумаете, — сказал Хаски.
Старая дама вновь уселась слева от Евгении и начала открывать бутылку с водой. Руки, усыпанные коричневыми пятнышками, не могли справиться со зловредной пробкой, — и Евгения предложила помощь.
— Спасибо вам, девушка, — расчувствовалась дама. — Такая тяжёлая поездка, прямо я не знаю! Из Германии лечу, от дочери. Подарили мне зачем-то картину с кораблём. Зять специально заказал у художника, а почему там корабль, я так и не поняла.