Заводная
Шрифт:
Догадавшись, о чем думает Канья, Аккарат говорит:
— Прошло то время, когда мы отсиживались за своими стенами и надеялись на выживание. Пора вступить в контакт с внешним миром.
— Но семенной банк! Это же наследие короля Рамы! — не повышая голоса, протестует Канья.
— Они возьмут только образцы. Не стоит так переживать. — Аккарат приветствует очередного фаранга, пожимает ему руку на заморский манер, говорит на ангрите, указывает путь, потом поясняет своей спутнице: — Это Ричард Карлайл. С насосами наконец решено. Сегодня днем он отправит за ними дирижабли. Немного удачи, и мы успешно
Канья в ответ сухо кивает.
За ее плечом вырастает Джайди.
— Зато Ги Бу Сена им ни за что не получить.
— По мне, так лучше отдать его, чем банк семян.
— Да, но потеря Ги Бу Сена злит их гораздо больше. — Призрак показывает на Бодри и говорит: — Вон та порядком взбеленилась, кричала даже. Совсем потеряла лицо — расхаживала туда-сюда, руками вот так размахивала, — изображает он женщину-фаранга.
Канья ухмыляется.
— Аккарат тоже был сердит. Весь день меня выспрашивал, как так вышло, что мы позволили старику сбежать.
— Он очень хитрый.
— Кто — Аккарат?
— Нет, генхакер.
Прежде чем Джайди успевает посвятить Канью в свои соображения, подходит Бодри со специалистами по семенам, а вместе с ними старый китаец-желтобилетник. Последний замирает, вытянувшись по струнке, и, приветственно кивнув, сообщает:
— Я буду переводить для куна Элизабет Бодри.
Канья заставляет себя ответить вежливой улыбкой, попутно разглядывая прибывших. Вот до чего дошло — фаранги с желтобилетниками.
— Реальны одни перемены, — вздыхает Джайди. — Тебе не помешало бы об этом помнить. Цепляться за прошлое, переживать о будущем… Все в этом мире — страдание.
Фаранги ждут, проявляют нетерпение. Наконец Канья дает им знак и ведет по разрушенной боями улице. Издалека, со стороны якорных площадок, доносится выстрел из танкового орудия — должно быть, группа непокорных студентов, тех, чье представление о чести иное, чем у нее. Канья подзывает двоих новых подчиненных — Маливалайю и Ютхакона, если верно запомнила их имена.
— Генерал, — начинает первый, но она делает недовольное лицо.
— Я говорила — никаких генералов. Хватит этой ереси. Я капитан. Если Джайди хватало такого звания, то и мне другое незачем.
Маливалайя делает ваи, прося прощения.
Канья приказывает усадить фарангов в удобное чрево дизель-угольного автомобиля. Ей не знакома подобная роскошь, однако она сдерживает эмоции при виде этого неожиданного откровения о богатстве Аккарата. Шурша колесами, машина мчит их по пустынным улицам к Священному столпу.
Четверть часа спустя они выходят под палящее солнце. Монахи почтительно склоняют головы, признавая тем ее, Каньи, власть. Она кланяется в ответ, чувствуя себя при этом скверно: в этом самом месте Рама XII поставил министерство выше самих монахов.
Служители открывают ворота и ведут новоиспеченного генерала вместе с ее окружением вниз, в прохладное подземелье. Герметичные двери отходят вверх, с шипением от перепада давления вырывается очищенный, идеальной влажности, зябкий воздух. Температура падает, Канья сдерживает желание обхватить себя за плечи. За чередой защищенных тройной системой безопасности дверей, которые приводит в движение энергия угольных моторов, тянутся коридоры.
Терпеливо ожидающие гостей монахи в желтых облачениях почтительно расступаются перед Каньей, которая напоминает Бодри:
— Не заденьте их случайно, они дали обет не прикасаться к женщинам.
Желтобилетник переводит. Вслед за резкими звуками незнакомого языка она слышит взрыв смеха, но заставляет себя не обращать внимания. Чем ближе банк семян, тем возбужденнее голоса Бодри и ее генхакеров. Китаец даже не поясняет их нелепые возгласы, но по довольным лицам все ясно и без слов.
Канья ведет их все глубже в подземелье, к хранилищу, а по пути размышляет о том, что такое преданность. Лучше расстаться с конечностью, чем с головой. Тайцы практичны, поэтому пока другие страны гибнут, королевство продолжает существовать.
Белесые глаза фарангов алчно ощупывают полки, заставленные вакуумными контейнерами с тысячами семян, каждое из которых — линия обороны страны от заморских демонов. Перед пришельцами лежит истинное сокровище королевства. Их трофей.
Когда бирманцы осадили Аютию, город сдался без боя. Теперь происходит то же самое. Потоки крови и пота, бесчисленные смерти и тяжкий труд, подвиги святых спасителей семян и мучеников вроде Пхра Себа, девочки, отданные в рабство ги бу сенам, — все, что было, кончилось бесславно: ликующие фаранги стоят в самом сердце королевства, вновь преданного министрами, которым наплевать на честь короны.
— Не переживай ты так, — говорит Джайди, коснувшись ее плеча. — Мы все вынуждены мириться с собственными неудачами.
— Простите. Простите меня за все.
— Давно простил. У каждого из нас есть обязательства перед теми, кто стоит выше. Это камма свела тебя с Аккаратом раньше, чем со мной.
— Представить не могла, чем все закончится.
— Да, страшная потеря… Но даже теперь можно все изменить.
Один из ученых ловит на себе быстрый взгляд Каньи и что-то говорит Бодри — то ли ехидно, то ли озабоченно. На плащах в отблесках электрических ламп играют пшеничные колосья.
— Что бы ни происходило, ее величество королева всегда остается на троне.
— И что толку?
— Разве не лучше, если тебя будут помнить так же, как тех крестьян из Банг Раджана, которые встали на защиту Аютии, зная, что война проиграна, и недолго, но сдерживали наступление бирманцев? Или хочешь быть как те трусливые придворные, которые принесли в жертву свое королевство?
— Это все честолюбие.
— Возможно. Но открою тебе правду: на фоне всей истории Аютия — песчинка. Разве тайцы не пережили ее разграбления? Разве не было сотен таких же историй? Разве не остались в прошлом бирманцы? А кхмеры? Французы? Японцы, американцы, китайцы? Калорийщиков разве не пережили? Не сопротивлялись им успешно, когда другие государства сдавались? Кровь и плоть нашей страны — народ, а не этот город. Народ носит имена, данные ему династией Чакри, народ — вот что важнее всего. А придает ему сил этот самый банк семян.