Завтpак с видом на Эльбpус
Шрифт:
Мы побежали к верхней мачте опоры. Сверху по тросу спускаться, конечно, легче. Но было очень далеко. На бегу я крикнул Косте: "А что, веревку получше не нашли?" Он обернулся и глянул на меня с такой злобой, что голубые его глаза показались мне белыми. Продали, подлецы! Ладно, бежим в гору по ноздреватому, полуледяному снегу. Костя, черт, бежит, как молодой. Ему хорошо, он в ботинках "вибрам". Я-то вообще, можно сказать, на свиданье вышел - в пасхальных брюках и мокасинах. Хорошо, что пуховку прихватил! Добежали до мачты опоры, полезли. Скобы холодные, грязные. Отсюда, с верхушки опорной мачты, от измазанных тавотом катков с блестящими желобками по центру, прекрасно видно, как далеко от нас кресло с Верочкой. Она висит уже неподвижно, бессильно опустив руки, плечи ее чуть приподняты
Сам вяжу узел проводника на основной веревке, метрах в трех позади Кости. Тут он и сам понял, что для его же пользы. Рвет с пояса карабин, руки дрожат... Я продел карабин в узел, захватил им же трос. Все! Теперь он у меня никуда не денется!– Пошел, Костя!
Он уже вроде приготовился схватиться за трос, да застыл, прямо как монумент. Я, стоя немного ниже, посмотрел туда, куда он глядел как безумный. С другой стороны, от нижней станции подъемника, по тросу лез человек. Без страховки, без всего, даже необвязанный. Лезть снизу ему было, конечно, труднее - трос шел с некоторым подъемом. Впрочем, лез он весьма грамотно.
– Это Джумбер, - зло сказал Костя.– Старик уже, тридцать восемь лет будет скоро... Все выпендривается....
Было видно, что у Джумбера очень сильные руки, которые работали, как подъемные механизмы. Верочка висела к нему лицом, но даже отсюда было видно, что висит она вроде как бездыханная. Наконец Джумбер достиг кресла и встал на него. Ах, несомненно, он любил картинные позы - стоял, прислонясь лбом к штанге кресла. Мимолетен был жест, но на людях - сотня, наверно, внизу собралась, даже какую-то палатку, чудаки, разворачивали - ловить. Но действовал Джумбер молодец-молодцом: не стал выдирать заклиненную веревку, а легко, как ведро с водой, поднял Верочку обратно в кресло. Тут и нам с Костей, все еще торчавшим на вершина мачты у роликов, на миг показалось лицо ее, и я понял, что там уже обморок. Джумбер, сидя по-геройски на подлокотнике кресла, усадил Верочку удобно, что-то говорил ей, поправлял ее курточку. Она, кажется, ничего не говорила, только слабо поднимала пальчики, - дескать, спасибо. Головку Верочка держала тоже как-то неуверенно, как младенец. Джумбер быстро развязал петлю на ней, и она смогла пошевелить плечами, а спаситель ей в этом помогал не без удовольствия. Наконец он обвязал ее по-человечески, поцеловал в щечку, что вызвало внизу различные шутки, и, лично страхуя через штангу (здесь уж не до шуток - хорошо уселся и уперся), быстрехонько спустил Верунчика прямо в руки болельщиков. Тут и мы с Костей спустились, и я увидел, что Верочку уже несут вниз и доктор Магомет, известный всему ущелью, на ходу что-то говорит ей...
Мы с Джумбером помылись у меня в номере, причем мрачноватый инструктор Ермаков, не произнеся практически ни слова, вытащил из ладоней Джумбера несколько стальных заноз и, совершив доброе дело, так же мрачно удалился. Я дал Джумберу одеколон "Арамис" промыть ранки; он долго нюхал его, качал головой.
– Хорошо в Москве жить, - сказал он.– А у тебя что-нибудь есть, туда-сюда?
У меня, туда-сюда, ничего не было, надо было идти в бар, и Джумбер, вздохнув, уселся на край кресла - ждал, пока я переоденусь.
– Ты зачем полез?– спросил я.– Мы же с Костей уже на опоре были. Ты нас не видел?
– Видел. Я лицо ее видел. Совсем девушка плохая стала - бледная, белая как снег. Совсем могла умереть.
– Зря ты полез, - сказал я.– Без страховки. Да и выпивши.
– Э-э!– махнул рукой Джумбер.– Я же не за рулем!
Он принялся внимательно рассматривать свои голубые стеганые брюки в пятнах и полосах тавота, и я подумал, что он сейчас скажет: совсем пропали брюки, туда-сюда. Но вместо этого он, не поднимая глаз, сказал:
– От меня, Паша, жена ушла.
– От меня тоже, - механически ответил
– Кто такая?– спросил я.– Русская?
– Да, - ответил Джумбер.– Русская. Украинка. Из Полтавы. Я хотел со скалы броситься. Потом хотел в Полтаву полететь, но братья не пустили. Паспорт отобрали и караул у дверей поставили.
– Ну правильно, - заметил я.– Приехал бы ты в Полтаву. Ну и что? Чего бы добился?
– Я убить ее хотел.
– Да что за глупость, Джумбер!– рассердился я.– Что за ерунда! Убить! Дикость! Сам, небось, пьянствовал и гулял. Ну, гулял же?
Джумбер вскочил, и на его лице отразились отвага и честность.
– Паша!– воскликнул он.– Клянусь памятью отца! Никогда не гулял. Три-четыре раза - и все. И то - вынужденно.
– Как это вынужденно?
– Две ленинградки и одна из Киева, - защищался Джумбер.– Сами приставали. Паша, не мог удержаться! Проклинал себя. Приходил домой - вся душа черная. Дом построил. Корова есть, машина есть, барашки есть. Зачем ушла? Ничего не взяла, три рубля не взяла. Золотой человек. Я ей написал письмо из четырех слов. "Иришка!" - первое слово. "Любил" - второе слово "и буду любить". Все! Она написала ответ, полтетрадки, все в слезах.
Джумбер закурил, естественно - "Мальборо".
– Написала, - продолжал он, - что любит, но не может жить с таким зверем и бабником.
Мы помолчали.
– Сейчас-то у тебя кто-нибудь есть - спросил я.
– Конечно, есть, - печально ответил Джумбер. В бар мы не пошли, потому что Джумбер вдруг сказал, что в таком виде он в бар не пойдет, но мне не хотелось с ним расставаться, даже мелькнула мысль, что, если мы сейчас расстанемся, я его брошу. Я пошел его проводить. На скамеечке перед входом в гостиницу сидела замерзшая Елена Владимировна. Я познакомил ее с Джумбером, он тут же приободрился и сказал что-то привычно-пошлое. Мы прошли через лесок, через речку, через поселочек географического института, поразговаривали, как было отмечено выше, с Иосифом и дошли до джумберовского дома. Елена Владимировна в мужской разговор не встревала, шла скромно - ну просто козочка. Ее скромность, кажется, еще больше, чем красота, потрясла Джумбера. Он косил олений глаз в сторону столичного телевидения и вроде бы совершенно не жалел, что в свое время не бросился со скалы.
Дом у Джумбера был действительно новый, и асфальт за воротами имелся, и живность виднелась. Джумбер зазывал нас на какие-то потрясающие заграничные и местные напитки, но мы твердо отказались. Он расстроился, стоял у новых железных, только что крашенных зеленой армейской краской ворот с какими-то нелепыми кренделями, сваренными местным сварщиком из арматурного ребристого прута, - грустный, печальный, постаревший. Я почувствовал и нему почти братскую любовь - уж кто-кто, а я-то знал, как ужасно, как невыносимо холодно сейчас переступить порог пустого дома. Я неожиданно для себя обнял Джумбера, и он вдруг откликнулся горячим кавказским объятием.
– Что мне делать, Паша?- спросил он.
– Насчет Полтавы? Подожди немного, не нажимай... Может, образуется... Люди не любят, когда на них нажимают...
Дал совет. Кто бы мне дал совет? Может быть, моя прекрасная леди? В сумерках ее лицо было просто прекрасно, без всяких метафор. Казалось, она бесконечно терпеливо ждет, когда с моих глаз спадет чернота и я увижу наконец сияющий голубым светом выход из своего мрачного грота... Мы вышли на дорогу. Горы уже сделались стального цвета, и только на самой верхней полоске ледовой шапки Донгуз-Оруна тлел последний закатный луч, будто там протянули блеклую оранжевую ленточку... Вот Лариска сейчас бы сразу: "О чем говорили? Что за Полтава! Это что, кодовое слово? Полтава звучит, как шалава..." И так далее. А Елена Владимировна - ни звука. Довольна, что мы вместе присутствуем под мирозданием. Ждет. Терпеливо ждет. Ей-богу, какая-то святая! Да что же это за чудо такое? Ведь бесконечно не может это продолжаться, бросит она такого балбеса, как пить дать, бросит! Останешься ты, Паша, с двумя осколками в руках!.. Я обнял за плечи Елену Владимировну.