«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Это, несомненно, Наль, — пробормотал Вячеслав в глубоком волнении. — Значит, мать переселилась сюда?
Лицо его приняло счастливое выражение.
— Мать жива. И пес жив.
Он обошел дом, прислушался со стороны двора. Окно толсто заледенело, было наполовину запушено, от него веяло холодом, пустотой, и казалось, что комната за ним нежилая. «Значит, заколотили на зиму. Постояльцев у нас нет», — проговорил про себя Вячеслав и уже увереннее поднялся на лестничную площадку. Он достал ключ, который все время хранил вместе с карманными часами, открыл английский замок двери. Дверь приоткрылась, дальше не пустила цепочка. Он дернул способом, известным лишь ему и матери, и цепочка соскочила.
Едва Вячеслав вошел в переднюю, как за дверью его комнаты раздался громкий лай и яростное рычание собаки: Наль опять не узнал запаха своего хозяина, теперь одетого в овчинный, крестьянский полушубок. И почти тотчас же дверь его комнаты распахнулась, и на пороге, озаренный бледным светом ночника, встал рослый рыжий мужчина в ночной пижаме и с парабеллумом в правой руке. Нерусский голос резко спросил:
— Кто есть это?
Оба — и советский разведчик и эсэсовец — оторопели и одновременно воскликнули:
— Немец?
— Партизан?
Дуло парабеллума уставилось в грудь русского, но выстрела не последовало. Вячеслав прыгнул, ударил Морица Юрмшера под локоть: оружие полетело на пол. Руки их переплелись в борьбе. Оба толкались в передней, а за прикрытой дверью метался Наль, рычал, гавкал, захлебывался от ярости. Обер-лейтенант был долговязый, жилистый, немного постарше возрастом. Но советскому разведчику придавал силы гнев, вид дома, опоганенного чужеземным пришельцем. Несколькими ловкими и страшными боксерскими ударами Вячеслав отбросил врага к стене. Однако Юрмшер удержался на ногах и, сопя от ярости, вновь кинулся в драку. Кулак Вячеслава поймал его тяжелый бритый подбородок, и нацист грохнулся на пол, ударившись спиной о дверь и открыв ее. Глушков сунул руку в карман за оружием. В это время Наль наконец выскочил в темную переднюю. С разбега чуть не уткнувшись в косяк ванной, он перекрутился на задних лапах, и его желтое, вновь гладкое, мускулистое тело мелькнуло на аршин от пола. Раздалось клацанье зубов, и правую руку Вячеслава с зажатым в ней револьвером сдавило точно железным капканом. Вячеслав рванул ее, чтобы освободить: пес повис тяжелой двухпудовой гирей.
— Налик! Опять не узнал? Фу!
Фашист, пошатываясь, закрывая разбитое в кровь лицо, метнулся в свою комнату. Вячеслав хотел разжать челюсти собаки: это было невозможно. Тогда, перехватив из правой в левую руку револьвер, он замахнулся им, чтобы опустить колодкой на собачью голову. Удар мог оказаться смертельным для Наля, и человек на мгновенье заколебался. В это время страшный удар сзади по затылку оглушил его. Что-то острое и холодное, прорезав овчинный полушубок, вошло в спину Вячеслава пониже лопатки, совсем близко к его лицу придвинулось изуродованное злобой и торжеством лицо врага. Падая, Вячеслав услышал сзади вопль: «Славик! Сыночек!» Голос был очень знакомый, сладостно дорогой: мать! Разведчик потерял сознание. А если бы мог еще соображать, то увидел бы близорукие, полные недоумения глаза Наля. Пес выпустил его руку, обнюхал лицо, вдруг лизнул Вячеслава в губы: «поцеловал» — и радостно замахал обрубком хвоста. Собака наконец узнала старого хозяина.
Справа и слева тянулись железные кровати с забинтованными людьми, прикрытыми серыми солдатскими одеялами. Кто-то стонал, кто-то бредил во сне, ругался по-русски, тяжелый спертый воздух сильно пропах лекарствами. Вячеслав с напряженным вниманием переводил взгляд со стен на раненых, на бельмасто замороженное окно. Неужели вокруг свои, родные? Он хотел повернуться, но острая, режущая боль вонзилась ему в спину, грудь, дыхание остановилось, и в голове ожесточенно заколотили черные молоточки. Через палату словно проплыла медсестра, и Вячеслав слабым голосом, странным для самого себя, окликнул ее.
— Как я сюда… попал? — спросил он, когда она наклонилась над его кроватью.
— Очнулись? Вас привезли при занятии города нашими войсками. Вы не волнуйтесь, больной, у вас все в порядке, рана заживает.
— Давно… тут… — Силы вновь оставили Вячеслава и он глазами досказал то, что не мог докончить языком.
Медсестра его поняла.
— Вам нельзя много разговаривать, больной, отдыхайте, отдыхайте. Скоро будет обход врача, перевязку вам сделают.
Привычно подоткнув ему одеяло и уже не слушая, что он еще пытался сказать, она уплыла в другой конец палаты.
С этого дня здоровье Вячеслава пошло на поправку, а спустя неделю ему разрешили свидание с матерью. Людмила Николаевна пришла покрытая пуховым платком, с вытертой плюшевой муфтой. Она принесла сыну два больших зелено-янтарных антоновских яблока. После первых поцелуев, нежных взглядов, сладкого молчания встречи, нарушаемого короткими восклицаниями, сын спросил:
— Мама, как же все-таки там это кончилось?
— Ты про ту ночь? — догадалась Людмила Николаевна, и по ее лицу прошла тень.
— Я уж не думал, что увижу солнце, тебя… тем более окажусь среди своих.
— Тебе, Славочка, нельзя волноваться. Как видишь, ты жив и… и будешь совсем здоров. Потом, когда выпишешься из госпиталя, я тебе расскажу все, все.
— Сейчас, мама. Неизвестность всегда волнует больше.
Людмила Николаевна нервно вынула из старой муфты носовой платочек, поднесла его к лицу, затем, комкая в руках, заговорила:
— Ну, ты помнишь, Славочка, как тебя… Когда я услышала борьбу в передней, рычание Налика, я сразу выскочила. У нас в квартире было холодно, и я всегда спала одетая. Тут как раз этот ужасный нацист и ударил тебя кинжалом. Я сразу все поняла и вскрикнула: не знаю, слышал ты мой крик или нет. Конечно, я… мне стало ясно, что ты погиб. Что могло тебя спасти? Фашист опустился на колено, стал рвать твой полушубок на шее. Он был как мясник, он искал твое горло, ты застонал, и этот подонок, собачий дрессировщик, несколько раз ударил тебя кулаком по лицу. О, мне даже страшно вспомнить. На меня тогда напал какой-то столбняк, и я не могла пошевелиться…
Людмила Николаевна снова поднесла платочек к глазам.
— И тут вдруг послышался прямо какой-то рев: это Наль кинулся на обера и вцепился ему вот сюда, прямо в загривок. Перед этим Наль имел страшно растерянный вид и переводил взгляд с тебя на эсэсовца, с эсэсовца на тебя. Понимаешь, он сперва был в затруднении и все решал, кто же настоящий хозяин, а уж решив… Ведь к тебе он привык с щенячьего возраста, тебя любил, а этому хаму… просто временно подчинился. Ох, как они боролись, катались по полу! Вопли, рычание, проклятия… Обер несколько раз пытался встать и все не мог. Он исколол кинжалом всего Наля, но тот так и не разжал челюстей. И тогда я пришла в себя. Я схватила в кухне топор для дров и… у нас в квартире сразу стало тихо, тихо, только ты один стонал. На шум пришел наш сосед Веденеев, помнишь? Старик водопроводчик. Мы с ним спрятали труп фашиста в помойную яму. Он же помог мне дворами перенести тебя к тете Лизе. Домой в квартиру я вернулась лишь два дня спустя, когда наша армия вступила в город. Налик так и лежал в холодной ванне. У него было одиннадцать ран: я сосчитала. Похоронила я его в нашем садике под березой… как раз против твоего окна.
Из глаз Людмилы Николаевны капнула слеза. Сын нежно взял ее руку и молча поцеловал.
Сазоновка на Иссык-Куле
1942