«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
Комната Вячеслава ему понравилась, и он сказал, что займет ее. Обер-лейтенант выломал замок в ванной и переставил его на «свою» дверь. Он сунул парабеллум под подушку дивана, заперся и лег спать.
Квартира пропиталась запахом постороннего человека. Офицер не вмешивался в жизнь Людмилы Николаевны и требовал того же с ее стороны, то есть чтобы она не задавала ему никаких вопросов. Все, что делает обер-лейтенант имперской армии войскового соединения Ваффен СС «Мертвая голова» герр Мориц Юрмшер, — «так надо». С утра он уходил на службу в охранку и там проводил целый день. Иногда ему случалось возвращаться ночью, тогда его привозили на военной машине: ночью гитлеровцы избегали поодиночке ходить по городу. По утрам к Морицу Юрмшеру являлся денщик; он до зеркального блеска чистил офицерские сапоги, топил печь, убирал комнату. С Людмилой Николаевной обер-лейтенант обращался вежливо, но всем своим поведением подчеркивал, что в этом доме скорее он хозяин, она же квартирантка. Иногда вечером Мориц Юрмшер сам готовил себе ужин: видимо, боялся отравления. Впрочем, большей частью он только варил кофе.
Дня два спустя к Глушковым зашла Веденеева, жена соседа-водопроводчика, бойкая, расторопная старушка в бархатной вытертой шубейке.
— Ох, что в городе-то деется! В комендатуре всех мужчин и женщин на учет берут, гоняют окопы рыть. Кооперация не торгует. Булочные тоже. Ходить по улицам дозволяют лишь дотемна, а кого поймают ночью — в гестапо, на пытки: партизаны, мол. Вербуют девушек… — Она наклонилась к уху Людмилы Николаевны, испуганно зашептала. Строго глянула ей в глаза. — Это на что похоже? Для офицеров отдельно и для солдат отдельно. Вот псы! Только что красный фонарь на таких домах не вешают. Господи, скорее бы наши их прогнали… и вы сынка своего тогда увидите.
— О, только бы разок взглянуть на Славочку, — сказала Людмила Николаевна и вытерла носовым платком мокрые глаза. — Там и умереть бы можно.
— Что вы! Нельзя падать духом… крепиться надо.
Соседка Веденеева ушла.
В городе действительно жить становилось все труднее. Электростанция и водопровод не работали, продукты населению перестали выдавать; появился, правда, черный рынок, бары, кабаре, да откуда на это было взять денег людям? Горожане разбредались по деревням менять вещи на продукты, но по дороге на них нападали гитлеровцы, полицаи: под предлогом борьбы с партизанщиной они отбирали вещи, а сопротивляющихся расстреливали на месте.
В один из вечеров Мориц Юрмшер пригласил в «свою» комнату хозяйку. На столе у него блестела коробка бобов с мясом, консервированное молоко и лежало полбуханки хлеба.
— Кушайте. Это вам, — сказал он с самодовольной улыбкой.
Школа, где преподавала Людмила Николаевна, была закрыта и превращена в госпиталь; учительница жила впроголодь.
— Мне ничего не надо, — отказалась она.
— Нет уж возьмите, — повторил Мориц Юрмшер. — Я ведь это даю не даром, а как аванс за работу: я хочу взять у вас несколько уроков русского языка. Когда я буду владеть поместьем где-нибудь на Украине или в Грузии, мне придется разговаривать со своими крестьянами.
Людмила Николаевна помолчала. Ей не хотелось уходить из комнаты, где еще, казалось, витал образ сына. Правда, здесь многое переменилось. Всю стену занимал туркменский ковер, на нем висел портрет фюрера с бандитской челочкой, а под ним два музейных ружья, выложенных серебром. На полу появился увесистый тюк, из него выглядывала цветастая шаль, отрез файдешина, золоченое бра, женская модельная туфля на венском каблучке — «трофеи победителя». Клеенку на диване рябила засохшая грязь: отдыхать обер ложился прямо в сапогах. Очень аккуратный в одежде, он к чужим вещам относился так, точно находился на постоялом дворе.
Неожиданно Мориц Юрмшер расхохотался.
— А впрочем, зачем мне, западному немцу из Баварии, русская грамматика? Мы же не изучаем языка овец? Животные и так нас понимают: для этого только в правой руке надо держать кнут, а в левой клок сена.
Встав из-за стола, Мориц Юрмшер помешал кочергой в голландке: красноватый отблеск от огня пал ему на лицо, и оно приняло кровавый оттенок. Очевидно, ему просто хотелось поговорить. Расчувствовавшись, он показал свои семейные фотографии: бабушку в старом чепце с рюшами, отца — почтенного фабриканта бутылок, жену, еще невестой в фате до пола, и троих детей, своими вытаращенными глазами похожих на прожорливых галчат. Глядя на дорогие ему лица, Мориц Юрмшер растроганно сказал, что теперь его «ди фамилиен» обеспечена «сувенирами»: немало посылок он им отправил в Аусбург из разных стран за эти два года победоносных походов.
— Напрасно люди так часто ругают войну, — продолжал он. — Эта работа щекочет нервы, но дает недурной заработок. Благодаря такому «бизнесу», как говорят американцы, я теперь могу кушать рыбные консервы из Норвегии, масло и сыр из Дании, курить вот эти папиросы «Протекторат Чехии и Моравии», пить коньяк «Мартель» из Франции и вашу русскую водку. Ничего, а? И еще за искусство побеждать фюрер платит нам золотом вассалов. Вот что значит стать сверхчеловеком и плюнуть на всякую моральную дребедень.
— А мы, русские, никогда не нападаем, — с ударением сказала Людмила Николаевна. — Мы только защищаемся, но так, что для наших врагов это всегда является полным поражением.
— О, — высокомерно возразил Мориц Юрмшер, — вы, русские, не понимаете, что защищаться против нас бесполезно. Юлий Цезарь создал Первую империю, Карл Великий — Вторую, Адольф Гитлер — Третью. Немцы — избранная богом нация — конечно, я имею в виду не рабочую шваль, а культурные, то есть имущие классы, — и история доказывает, что мы будем владеть всем миром.
Сказав, что по нездоровью она не может давать обер-лейтенанту уроков русского языка, Людмила Николаевна ушла к себе в комнату. И, лежа на своей холодной сырой постели, в ногах которой свернулся Наль, глядя на большой зеркальный месяц, что светил в окно, она думала: неужели наши русские, среди которых и ее сын Вячеслав, отдадут фашистам Москву? Не может этого быть. Никогда. История не поворачивается вспять. «Господи, — прошептала она, — хоть бы Красная Армия поскорее дала этим заносчивым ландскнехтам жестокий урок».
Недели две спустя Мориц Юрмшер сам вошел к ней в комнату: в руках у него было две откупоренных банки с остатками форели и сгущенным молоком.
— Мне все равно это выбрасывать, — сказал Юрмшер. — Вы не хотите, тогда, может, не откажется Наль?
И он поставил ему на пол коробку с форелью.
Собака с жадностью набросилась на еду. За время войны она сильно похудела: за ушами обозначились впадины, торчали ребра, в уголках глаз собирался гной. Желтая шерсть потеряла атласный блеск, местами ершилась, в ней завелись блохи. Теперь Наль уже месяцами не знал теплой ванны: не было мыла, дров, за водой приходилось ходить на Волгу. Пес или часами лежал на паласе, дрожа и под ватной попонкой, — как все короткошерстные, он был зябок, — или понуро бродил за хозяйкой, скулил от голода. Людмила Николаевна с ужасом замечала, что ее Наль теряет свои навыки, думает лишь о пище, перестал с ней «разговаривать», иногда гадит в комнате. И сейчас хоть и противно было одолжаться у офицера, Людмила Николаевна, по свойственной женщинам логике, решила, что одолжается не она, а собака, ну, а с животного и спрос особый.