«Зайцем» на Парнас

Авдеев Виктор Федорович

И тачка Фостикова загрохотала по булыжникам, закутанные девочки тронулись сзади.

— Женка у его в оккупацию померла, — сказал сторож-инвалид. — Сам стряпает, детей обшивает. Года эти, как и все мы, с картошки на буряки перебивался. Гестапам не прислуживал, ресторанчик або лавку какую открыть… не было этого. Что до войны нажил, вот так же на тележке в село свез, на муку выменювал.

Браилов вдруг помрачнел, долго смотрел вслед девочкам, и в глазах его выражались и затаившееся горе и нежность. Прислонил к воротам лопату и ушел в здание треста. Сторож сочувственно крякнул, хмуро и широко размахнулся метлой, шваркнул, подняв пыль. Сотрудники молчаливо продолжали уборку. Лишь недавно принятый ветеринарный врач смотрел недоуменно.

— Что это с директором? — спросил он у сторожа. — Стряслось чего?

— Переживает. Как война зачалась — дочку убило. Одна была. Отдыхала с пионерами в лагере, вертали поездом, и вагон накрыли бомбой «Юнкерс» сбросил. Не знает, и могилка где. Вакуацию сразу объявили, не до того. Жена умом чуток не тронулась. С того и на старую квартеру не идет жить, лепится в тресте.

Вернувшись на работу, Фостиков деятельно принялся восстанавливать хозяйство: отыскивал по дворам прежние трестовские вещи, сам таскал из соседних развалин стулья, ведра, доски — что попадалось под руку. Устало отдуваясь, довольный, он вызывал главного бухгалтера во двор, говорил ему:

— Заинвентаризируй, Илья Вионорыч. Каждая вещь, она, как и человек, должна иметь свою прописку.

И главбух, сумрачно блестя одним глазом, молча и неторопливо делал опись новому имуществу. Над левым ухом у него белел лишай и волосы там не росли, кожа лица рябила белыми пятнами; одет бывший счетовод был в хромовую немецкую летчицкую куртку, но с отрезанными рукавами и пришитыми вместо них рукавами от черного ватника и весь вид имел пестрый.

— Подымаемся на ноги, — после каждого раза говорил он.

Вскоре, однако, положение с кадрами изменилось. В трест сами стали заходить уцелевшие от оккупации агрономы, плановики, машинистки, экспедиторы, штукатуры. Жители увидели, что вслед за освобождением города от немцев заработало советское учреждение, и обрадовались. Они не спрашивали ни о зарплате, ни о пайке и хотели только одного: помогать городу вставать из развалин. Браилов успешно начал комплектовать штат, а затем понемногу и налаживать связь с теми из окружающих совхозов, которые были освобождены от немецких оккупантов.

К исходу недели в трест на новеньком румынском мотоцикле прилетел первый представитель с периферии — директор «Профинтерна» Красавин. Он уже успел вновь обосноваться в своем совхозе и выглядел, как всегда, щеголевато, словно вокруг и не существовало разрухи, голода, вражеских самолетов, артиллерийских обстрелов; полувоенный, защитного цвета костюм его был разглажен, двойной подбородок выбрит и лоснился, через плечо висел новенький офицерский планшет, и весь он сиял довольством, улыбками.

Пол в директорском кабинете пестрел грязными следами, забитые фанерой окна были распахнуты, чтобы дать доступ солнечному свету. Браилов сидел в пальто и кепке; лицо у него осунулось, ворот рубахи был несвежий, щеки темнели щетиной: не успевал бриться.

— А, Федор Васильевич, — протянул он руку директору «Профинтерна». — С чем пожаловал?

— Как с чем? — засмеялся Красавин, осторожно садясь на колченогий стул. — Вы ж трест? А я хозяйственная единица в вашей системе. Вот и явился за распоряжениями: что прикажете делать?

— Это тебе самому известно. Восстанавливать свой «Профинтерн». Ну как там у тебя? Кстати, Федор Васильевич, чем богат? Мука есть?

— Вот те и на, — вновь засмеялся Красавин. — Хозяин спрашивает у…

— Кроме шуток, — охрипшим за последние дни голосом перебил Браилов. — Есть мука или хоть зерно? Подбрось нам пару центнеров за наличный расчет, нечем кормить народ. Был я у самого Тюняева в облисполкоме, он так и заявил: «Первые три месяца не ждите ни рубля зарплаты, ни грамма продовольствия: банков и пекарен немец нам не оставил. Потом рассчитаемся сполна». Так что подсоби, Федор Васильевич. По-товарищески.

— А я признаться, Никодим Михалыч, к вам с тем же. Дай-ка, думаю, понюхаю в городе, не снабдит ли чем трест? На кой он ляд иначе нужен? Но уж раз вы заскочили наперед и первый запустили руку в мой карман — ладно, дам хлеба. Захватили наши у немца тонн семьсот, не все успел вывезти, сжечь. Только вот беда: хлеб еще в скирдах, в копнах. У меня даже и комбайн есть обмолотить, да нечем его отремонтировать. В кузне ни кусочка угля, хоть зарежься. Вот если б вы, товарищ Браилов… антрацитом меня выручили, я бы вам не только два, а и четыре центнера, полтонны дал бы, да еще наложил и машину тыквушек. А?

Браилов задумался. У него не только каменного угля для кузни, а и пригоршни древесного не было, утюг развести, рубаху погладить. Но у Красавина есть скошенный хлеб, он может начать обмолот? Очень хорошо. Значит, с завтрашнего дня необходимо приложить все усилия, чтобы срочно помочь «Профинтерну» отремонтировать комбайн.

— Ох, Федор Васильич, — хмуро сказал Браилов, делая себе пометку в блокноте. — Ты все на американский манер «бизнесом» занимаешься, будто мы с тобой не одно советское учреждение. Помнишь, до войны в «Правде» была статейка Ильфа и Петрова о горьковчанах: «Вы нам автомобильчик, а мы вам фельетончик»? Смотри как бы и с тобой так не вышло. — Он помолчал, сказал другим тоном: — Ладно. Угля я тебе постараюсь достать.

— Договорились? — весело, спокойно подхватил Красавин, словно и не расслышав первой части речи своего начальника. — Вот это я понимаю: трест. Как в доброе довоенное время: «Мне надо то-то» — и тебе выписывают. По блату. Теперь волей-неволей придется вас кормить, а то помрете, хуже будет. Как вернусь в совхоз, отправлю вам первый центнер хлеба.

И он лукаво, самодовольно улыбнулся.

III

За полдень Браилов выехал на своей полуторке принимать совхоз в только что освобожденном районе. Он сидел в кабине рядом с шофером. Переднее окно было приподнято, и сырой, пропитанный солнечным теплом ветер бил ему в лицо, прилеплял роговые очки к глазам. Ночью прошел сильный дождь, из-под скатов черными звездами разлеталась грязь. Вокруг, куда ни глянь, расстилалась рыжая, лохматая степь, похожая на кошму, у дороги торчал кровавый татарник. Глядя на грузные синеватые облака, завалившие горизонт, на бурый курган с неподвижно застывшим орлом на лысой макушке, Браилов думал, что, собственно, в этой степи прошла вся его зрелая, сознательная жизнь. Сюда, на Украину, по окончании Тимирязевки он был направлен Управлением Юга; здесь проработал четырнадцать лет: сперва агрономом, потом директором совхоза, пока не был выдвинут в трест. В его ведении оказались десятки тысяч гектаров земли, целая маленькая армия специалистов, рабочих сельского хозяйства, бесчисленные стада породистого рогатого скота, лошадей, овец — и все это огромное плановое производство разрушила война.