«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Ты чего это, Зотыч, с подушкой? Иль работать по новому методу?
— Зарок дал, — отвечаю спокойно. — Не уйду из цеха, пока шлифовальный свой не установлю. Может, неделю тут жить придется.
И сдержал слово. Помню последний день. Разобрали наконец паркетный пол, уложили деревянную крестовину, начали болтами станину притягивать. А мороз — ключи к ладоням прилипают. Когда шибко озябну, отойду за колонну в затишек, погреюсь цигаркой — и снова. Ночью залили основание цементом.
— С тебя причитается, — сказал Влагинин и щелкнул себя пальцем по шее. — Скоро запустишь всем гитлерам в пику, стране на оборону.
А я все хочу проверить шкив, посмотреть, как станок работает, не заедает ли где.
— Да не труси его, Зотыч, — уже взмолился Влагинин. — Дай хоть цементу схватиться. Дня через два подведут монтеры кабель, вот тогда и пустишь. И не топчись тут вообще. Ступай на квартиру, отдохни. Приказываю, как непосредственный твой мастер. А то с этим шлифовальным… как с дитем ты.
— А может, — бурчу, — у меня кроме станка не осталось никого.
Забрал свою подушку, стал прощаться с товарищами:
— Насчет магарыча не беспокойтесь. За мной не пропадет. Как будут давать стахановцам, прошу в компанию. Водка моя, закуска ваша, веселье пополам.
Вышел во двор: что такое? Весной запахло. Снег у стены подтаял, зяблик поет. И такое настроение меня охватило, будто в самом деле помолодел.
На квартире хозяйки опять не было. Вернулась в сумерки румяная, баранью ногу с базара привезла.
— Как у вас нынче вечер? — спрашиваю.
— А что такое?
— Завод два билета мне выделил: в Эн приехал наш Московский театр сатиры и дает концерт. Не желаете ль пройтись со мной заместо супруги?
Настасья Евтихиевна сразу:
— Ах, это занимательно.
Стала собираться и уж чего только на себя не натянула: и платье жоржет, и сережки с уральским хрусталем, и ремешок лаковый. Только вышло все зря, потому что в театре не топили и публика сидела в шубах и калошах.
Дали антракт. Собрался было я перекурить махорочки, — Настасья Евтихиевна меня под руку:
— Что это вы за бирюк необразованный? А еще столичный москвич. Не знаете, что обязаны развлекать даму? Ведите меня по зале.
Я:
— Да что вы, своего областного театра не видали?
Ей краска аж в нос ударила: так заело.
— Никак, Василий Зотыч, я не возьму в толк вашего характера. То вы авансы даете, а когда я высказываю согласие, опять начинаете чего-то из себя строить.
Гляжу на нее и ушам не верю. А Настасья Евтихиевна пододвинулась и этак с улыбочкой:
— Ладно, уж так и быть, не стану вас манежить… хоть и следовало бы. Скажу открыто: согласна. Не прогадал ты, Вася, небось разглядел, под кого клинья подбиваешь: отдельная комната, две козы, огород, разные польта в шкафе, сундук, полный комбинаций, половики новые, заморская птица в клетке. Что касается моей личной фигуры, хи-хи-хи… Покойник Петичка говорил, что с меня бы манекен делать надо.
— Во-первых, я вам не покойник, — говорю в сердцах. — Во-вторых, в театр позвал потому, что сами к тому подбили. Закон же переступать не намерен: пока от самой жены не получил извещение о кончине, второй заводить не стану. Да и вообще возраст не тот, у самого сын жених. Так что прошу к моим словам фальшивый смысл не приставлять.
Повернулся — и в курилку. Только гляжу, в зале, где раньше буфет находился, лотерея торгует. За билетик двадцать рублей. Тут же висят для приманки полудошки, костюмы. Народ, конечно, накинулся, каждому лестно получить без ордера, да еще за такую зряшную цену, ну и проигрывают. За время, пока я приглядывался, только двое изловчились: одному достался карандаш, другому деревянный пароходик. Я обыкновенно такими делами не занимаюсь, а тут вдруг и думаю: дай-ка испытаю свою судьбу? Деньги все равно не на ветер: сбор в пользу инвалидов Отечественной войны. Отдал я лотерейной барышне два червонца, говорю:
— Будьте, пожалуйста, заместо попки: вытяните мне билет сами.
Обиделась она:
— Тут вам не базар, и руки у меня не казенные.
Взял сам. И что б вы думали? Выиграл. Чекушку водки — настоящей сорокаградусной, с красной головкой. Я понимаю: гадание — это темный предрассудок. Но душа моя опять взыграла. Настасья Евтихиевна прямо с антракта ушла, я ж концерт проглядел с удовольствием — и снова на завод.
На квартиру попал только на другой день. Уже поздненько было, по радио последние известия передали: время здесь против московского еще на два часа вперед. Ночь — ни зги, ветер, метель, улицы занесло по самые заборы, перед глазами словно отбеленные холстины мотаются, тропинки в снегу не найдешь. Только огоньки в подворотнях блестят. Дом наш так залепило — еле признал. Стучусь — нет ответа. Делать нечего, бью в дверь сапогом. К вот открывается форточка и оттуда голос:
— Кто такой? Я к окну.
— Это я, Настасья Евтихиевна. Извините за беспокойство: только смена кончилась. Можете поздравить: станок вцементировал.
Она:
— Чего вам угодно?
— Как то есть чего? Вот это вопрос. Иль вы не признали? Это я, Карпухин, Василь Зотыч, ваш жилец. Ночевать пришел.
Она:
— Нет у меня больше никаких жильцов, и вас я не пущу на квартиру.
С меня и настроение стало проходить.
— Позвольте, как же так? Завод договорился, я вам шестьдесят рублей за угол плачу…
Она:
— Не нужны мне ваши шестьдесят рублей. Подумаешь, богатство, полкила хлеба не укупишь. Ищите новое место. Я не намерена держать разных приблудших стариков. У меня кочан соленой капусты пропал в погребе. Гадала я на блюдце, вышла буква «Ке»: значит, Карпухин, вы съели. И не шумите, пожалуйста, не то милицию позову.
Ну, вижу, баба белены объелась, не знает уж, какую напраслину на меня и возвести.
— Комната, — подытоживает она, — моя собственная, и никто не может меня заставить жить в ней с мужчиной. Соседи и так языками пол метут, а тут… просто московский тараканишко, лишь усами шевелит. Женщину к себе пущу, а вас нет. За вещами завтра зайдете, а то я и так своей канарейке горлышко простудила.
И форточку захлопнула.
Ну, что тут поделаешь? Стал я было ее урезонивать:
— Несознательно, Настасья Евтихиевна, себя проявили: не оказываете сочувствия рабочему человеку.
Вижу: и занавеску задернула. Забрало меня под самые печенки.
— «Грызь»-то ваша, — кричу, — лишь в амбулатории болит? На базаре позволяет трехпудовыми мешками ворочать? Стыдно за врачебную справку хорониться, когда страна всех зовет на трудовую вахту.
Навряд ли она услыхала. Первое что — закупорилась; второе — ветер прямо изо рта слова вырывает и уносит вместе с метелью. Постоял я, постоял, обложил бывшую квартирохозяйку со всех сторон некультурными выражениями и побрел спать обратно на завод. Соседка мне секретно передавала: Настасья Евтихиевна второй раз за войну собирается в закон вступить. Не муж ей нужен: боится, что сорвется с «бюллетенями» и, как одинокую и вполне нормально-здоровую, мобилизуют на трудовой фронт.