«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
Егорка сам вложил голубку в его руки, горячо зашептал:
— Вот упусти только раньше сигнала! Я кину своего «ленточного» за мир. Ты тоже.
Однако Лаврик не отвечал. Он ничего не видел, кроме своей голубки, ощущал пальцами ее теплые упругие перья, биение сердечка.
Он прозевал момент, когда двое подростков выпустили с трибуны белого голубя. Он не слышал, как вокруг выросли треск, свист, лепетанье многих десятков крыльев и со всех сторон площади в ясный предвечерний воздух поднялись турманы, «монахи», «хохлачи», «мраморные», «бантастые» «плёкие». Это школьники и городские мальчишки, бесчисленные владельцы голубятен, выпустили своих вестников мира. Купаясь в ярких лучах заходящего солнца, птицы стали делать круги над памятником, трибуной, соседними крышами.
— Отпускай, Лаврушка, отпускай, — азартно зашептал Егорка и подбросил своего «ленточного». Вся фигура Егорки выражала восторг, торжество: теперь все взрослые смотрели на него поощрительно и даже мама не сделала ни одного замечания и только улыбалась.
Лаврик еще крепче сжал свою голубку. Он весь пылал, не понимал, что ему говорили, и Любовь Андреевна сама ласково разняла его пальцы. Голубка шарахнулась и не сразу выправила лет.
— Вон! Мама! — взвизгнул он в полном упоении. — Вон! Егорка! Моя голубушка. По-оле-те-ела!
Солнце еще не коснулось горизонта и было светло, когда семейные стали расходиться по домам. Егорка собрался с товарищами вперед: ловить голубей. Удержать его оказалось невозможным.
— Не останусь, — раскапризничался он вдруг. — Я тут болтаться стану, да? Болтаться? А там голуби улетят.
— Да куда они денутся? — басом урезонивал отец. — Дурачок ты. Все и пойдем вместе.
— Нет, улетят! Улетят! Другие поймают!
На глазах его заблестели слезы.
Вокруг пересвистывались голубятники, Халявый и уличные товарищи ждали Егорку. Любовь Андреевна сама попросила мужа не огорчать старшего сынишку: его отпустили.
Домой Доронины пошли втроем, не спеша. Возбуждение у Лаврика еще не спало, и он то прыгал на одной ноге, то без конца рассказывал, как «упустил голубушку». Белокурые волосы его растрепались, глаза блестели, рукав матроски был в мелу: успел потереться о стену. Вдруг он вспомнил что-то новое, подбежал к Любови Андреевне.
— Мама, ма. Скажи: «суббота».
— Зачем тебе, сынок?.. Ну, суббота.
— Привет тебе от… бемегота.
И рассыпался заразительным смехом.
За рекой догорали пышные оранжевые облака, теплые сумерки окутали городские сады, заборы. Гнали стадо, мирно, сыто мычали коровы. В домах зажигались огни, окна были открыты по-летнему, на улицу неслись звуки пианино, слышался звон чайных ложечек о стаканы. Лаврик незаметно притих, начал отставать и вдруг захныкал.
— Устал, косопузый? — ласково спросил Илья Васильевич и взял сынишку на руки.
Во дворе родителей встретил Егорка. Голубей он держал в подоле рубахи и счастливым тоном говорил Халявому, что лучше всех запустил своего «ленточного» за мир.
— Успокоился? — с легкой усмешкой спросил его отец.
Мальчик подбежал и стал ласкаться.
Хлопая слипающимися ресницами, Лаврушка равнодушно посмотрел на брата, на голубей и вновь положил голову на плечо отцу. Когда Илья Васильевич поднялся по лестнице в дом и хотел снять сына с рук, поставить на пол, бабушка вдруг умильно сказала:
— Да он спит, касатик. Заснул наш… голубок. Второй-то на дворе летает? Не взбуди, Илюша, сейчас я разберу постельку.
Отец осторожно передал сына жене. Лаврушка чмокнул губами, пошевелил пухлой загорелой ножкой, с которой сняли ботинок. Вдруг открыл глаза, глянул на отца, на мать, бабку, сказал: «Сдоброе утро» — и сквозь сон улыбнулся.
ПОРЯДОК ЖИЗНИ
Вы, товарищ газетный писатель, сами из москвичей? Стало быть, помните октябрь 1941 года? Гитлеровцы клещами охватили столицу, самолеты с черной свастикой сыпали фугасы. В эти дни весь порядок жизни нарушился. В ночь на 16-е у нас на заводе встали все цехи, а утром директор собрал рабочих на площадку Ленина и выкинул лозунг:
— Эвакуация, товарищи. Будем перебрасывать завод в тыл.
Прямо с митинга мы стали упаковывать инструмент в ящики, снимать подъемным краном станки и грузить на платформы. Всем выдали за месяц вперед жалованье и продукты.
Дома я сказал старухе:
— Вещичек, Ненила Яковлевна, бери лишь столько, чтобы поднять смогла. Случись, немец станет бомбить поезд, помочь будет некому. Меня пока оставляют при заводе следить за демонтажем, так что… давай вспомним молодость и поцелуемся.
Она в слезы:
— Да как же это? Ты останешься в Москве, сынок Ваня с зенитками где-то под Ворошиловым-градом, а я по дорогам начну скитаться? Опять же квартира: всю жизнь наживали и бросить?
Признаюсь вам по секрету: и у меня на сердце кошки скребли. Однако погрузил я старуху с первым эшелоном и отправил на Чирчик, в самую что ни есть Среднюю Азию. Сам еще почитай с месяц задержался в Москве, а потом с остатками оборудования поехал догонять голову завода. До Саратова мы все в небо поглядывали, не покажется ли где вражеский бомбовоз, а там затемнение кончилось, повеселели бабы, начали бельишко стирать и развешивать возле печки. И вдруг в Елецкой Защите телефонограмма: заворачивать наш завод на Южный Урал в город Эн. Опять все переполошились. Народ уж настроился на Среднюю Азию, кое-кто и зимнюю одежонку в дороге сбыл: забоялся, что на Чирчике шуб не носят. И у меня, между прочим, все теплое увезла старуха, я тоже остался на голую нитку одетый.
Отыскал начальника эшелона, спрашиваю:
— Как же это, товарищ Влагинин? Голова завода у нас в Казахстане, хвост будет на Урале, а тулово где-то еще на железной дороге мотается. Рабочие сомневаются: сумеем ли вскорости наладить производство? Фронту помогать надо.
— А что поделаешь? — отвечает начальник. — Наш завод, слышь, передали в другой наркомат. Теперь первая часть нашего оборудования из Чирчика пойдет за нами в затылок и соберемся мы все… как шарики ртути в одную каплю.
Долго ль, коротко ль, все же приехали мы в город Эн. Засунули наш эшелон на запасные пути. Тем временем на дворе декабрь, сугробы по брюхо. Деревья закуржавели, мороз сорок восемь градусов, ветер прямо ножом режет, а я едва что не в тапочках, и вообще вся одежонка легкая, как на покойнике. Отпросился у директора, вышел в город, остановил первую женщину из местного населения.
— Как на рынок пройти?
Она хлопает глазами, будто я перед ней иностранец.
— Что это за «рынок»? Барахолка, что ли?