Зайцемобиль
Шрифт:
– Ну, не плачь! Чего ты все плачешь?
– говорит Генка.
– Завтра сам снесу штаны в химчистку.
Бабушка перестала плакать и засмеялалсь.
– Если твои штаны нести в химчистку, пятна останутся, а штаны протрутся. Себя тоже отнесешь? Горе ты мое горькое. Пей молоко - и спать.
Утром Усов отправился в школу. Вернулся домой - бабушка в ужасе. Приходил управдом, разгорается скандал.
– Чего вы вчера во дворе наделали? Сознайся, а?
– Да ничего не наделали!
– Как это ничего? Акт, говорит, составлять
– Какой акт?
– Как же! Вы там весь двор изуродовали. Ремонт, говорит, требуется. Деньги, говорит, с родителей взыщем...
Генка на всякий случай промолчал. Вечером пришел пенсионер Тимофеич.
– Безобразие это! Форменное хулиганство!
– повторял он, стоя на пороге, а уходя, сказал, что во дворе устроят товарищеский суд и привлекут к ответственности тех, кто виноват.
– Что же это за напасть, горе мне! Вот наградил господь внуком, причитала бабка.
– Да не господь это, - ворчал Усов.
– Это Тимофеич нам мстит за то, что бредень его в воду закинули.
– Выдумаешь тоже! Тимофеич - пенсионер уважаемый. А вы?
– Браконьер он, а не уважаемый!
Через три дня всем велели прийти в красный уголок. Светка и Усов стояли перед столом с зеленым сукном. За столом сидел управдом и еще старики со двора. Красный уголок был полон пенсионерами. Светкина мать скрыла от отца, что ее вызвали из-за плохого поведения дочки. Она сидела рядом с Генкиной бабушкой. Та плакала, стеснялась, что плачет, и украдкой вытирала глаза платком. Светкина мать утешала Генкину бабушку, а сама думала, что вот передалось дочери плохое от Усова, а хорошего он от нее не набрался.
В углу, возле двери, сидел Мишка Гаврилов, положив на колени папку. Ему было очень обидно, что опять на класс пятно, и опять из-за Усова. А тут еще Светка! И как это такие люди вечно все делают во вред себе и другим, а после за них отвечай...
В дверях появился Сонкин.
– Иди отсюда!
– зашептала Светка.
– А я тоже красил, - сказал ей Сонкин.
– Не ври, ты не красил!
– Нет, я красил!
И Сонкин встал рядом с Усовым и Светкой.
Управдом сказал, что поступила жалоба на хулиганов чистейшей воды. И посмотрел на Тимофеича. Тот утвердительно кивнул.
– Они, - сказал управдом, - загрязняют территорию двора, безобразно разукрасили чистую стену. Это так оставлять нельзя.
– Ни в коем случае!
– подтвердил Тимофеич.
– И родителей таких нужно бы привлекать, - прибавил управдом. Потому как это хулиганство чистейшей воды!
Почему чистейшей воды, Усов не понял.
Потом слово взял пенсионер Тимофеич. Это он во дворе вкопал стол и скамейки, чтобы было где играть в "козла". По случаю заседания он даже побрился.
– Здесь сейчас, где вы сидите, кипит жизнь, - сказал он.
– Кажный должон в ней участвовать. А они всем мешают. Да! Ну, еще бы написали на стене какой-нибудь хороший лозунг. Так ведь нет, понимаешь! Изобразили какую-то абстрактную живопись, которую смотреть противно!
Сейчас браконьерами назовет, подумал Сонкин. Но про рыбу Тимофеич решил не вспоминать.
После него встала старушка-лифтерша.
– Нам, - говорит, - отпускают большие средства на жилой фонд, а находятся вот такие несознательные, которые расхищают этот фонд. Это они пишут мелом ругательства, и лифт ломают в новом доме номер семнадцать, и тушат окурки об стену в подъездах. Я бы это дело так не оставила. Может, их нужно вообще выселить из нашего прекрасного города. Пусть в другой раз знают, как мазней замазывать стену...
Светка молчала: она испугалась. Только глазами моргала. Усов тоже молчал и, как всегда, ушами шевелил. А Сонкин (и кто его только просил?) не выдержал:
– Чего замазывать? Стена же была грязная! Ее все равно сносить надо.
Может, лучше бы Сонкину промолчать...
– Ишь вы какие!
– сказал Тимофеич.
– Сносить! Ежели всякий молокосос сносить будет, что захочет, это что же будет? Он думает, очки надел - и уже можно сносить! Не вашего ума это дело!
– Нет, нашего!
– вдруг крикнула Светка.
– Мы ведь лучше сделали. Вам же веселей тут в "козла" играть.
– Мне веселей не надо!
– отрезал Тимофеич.
– Мне и так весело. "Козлом" я никому вреда не приношу. Провожу свой пенсионный досуг. А из-за вас я нынче не играю в "козла". Сижу тут, понимаешь...
– Позвольте мне сказать слово!..
Все повернулись к двери. Там у стены стоял старый художник Аркадий Михайлович. Никто не заметил, как он пришел. Он немного помолчал, помял в руках шляпу и начал говорить мягко и тихо, как будто он уже десять раз это говорил.
– Вы видите, я старый, седой человек, - сказал он, и действительно все это видели.
– В этом доме я живу дольше вас всех. И даже Тимофеича помню, как он тут во дворе лоботрясничал... Я самый старый человек и думаю, что ни к чему сгущать краски. Возможно, дети виноваты, нарисовали на стене, где нельзя. Но никакая это не абстрактная живопись, а самая обыкновенная. Выступавшие здесь просто не в курсе. Вон мексиканский художник Сикейрос целые стены разрисовывает.
– Ты нас Сикейросом не пугай!
– сказал Тимофеич.
– Мы сами понимаем, что к чему...
– По-моему, - продолжал Аркадий Михайлович, - даже неплохо нарисовано.
– Зря ты становишься на их защиту, - напирал Тимофеич.
– Верно я говорю?
Это он обратился к управдому.
Управдом не знал, как быть, промолчал. И не наказать нельзя. И Тимофеич - вредный, с ним лучше по-хорошему, и палку перегнуть управдом боялся.
– Еще надо проверить, где они краски взяли, - твердил Тимофеич. Может, на стройке украли, а, Сикейросы?
– Ну, я вам советую не забываться!
– возмутился художник.
– Это клевета!