Зайчик
Шрифт:
Я спокойно проучилась почти весь девятый класс. На вечерах не происходило больше ничего особенного, меня никто не зажимал в раздевалке и не пытался насиловать. Жизнь шла обычно, только в душе моей повернулся невидимый выключатель, дав зеленый свет всему, что еще год назад быдло неизвестным, не для меня существующим и запретным.
И когда в мае – опять в мае, будь он проклят! – меня вдруг позвали на домашнюю вечеринку к совершенно незнакомым ребятам, я даже не удивилась, точно давно этого ждала. Про ту компанию, объединявшую парней и девиц из разных классов, по школе давно ползли темные, будоражащие слухи. Но я отправилась туда без тени сомнения. Я все еще оставалась беспросветно глупой, точно имела фарфоровую голову, а внутри была набита опилками. Меня прельстило приглашение: оно было первым в жизни – ведь до сих пор, помеченная знаком сиротства и бедности, я жила вне общего круга, все развлечения обходились без моего участия. Почему же меня ни с того, ни с сего вспомнили и пригласили? Не знаю. Может быть, им стало известно, что первый раз со мной прошел без проблем, и теперь можно все? Или виной послужила моя проклятая грудь? А может, им просто не хватало одной девицы для парности, и я подвернулась случайно и была вообще им неизвестна? Впрочем, это неважно. Важно то, что я туда пошла, наврав бабушке, что оправляемся всем классом поздравлять историка с Днем Победы.
Господи, ну зачем… Сейчас мне кажется?: лучше бы я тяжело заболела накануне, или сломала ногу по дороге, или попала под машину, или с крыши свалился бы кирпич – что угодно, лишь бы судьба вмешалась и выставила любую преграду намоем пути. Но нет, судьба все еще мною играла, и по дороге «на хату» со мной ничего не случилось.
Я никогда прежде не бывала в гостях у сверстников, и меня поразило все с самого порога. И приличная квартира, и красиво накрытый стол с совершенно взрослыми приборами – то есть нет, опять в воспоминания вклинивается мое нынешнее «я», а тогда я, конечно, не знала, как пируют взрослые – крахмальной скатертью, рюмочным хрусталем и бутылками. И то, что мы оказались совершенно одни без родителей. И еда была не сравнима с той, которой пробавлялись мы с бабушкой или угощались во время редких визитов к ее подругам, таким же старым и нищим, как она. В общем, все казалось необычайным и сразило меня наповал. Я не выпила ни капли, с одного раза поняв, что спиртное создано не для меня, но все равно была хуже пьяной.
Сидя за столом, я напряженно ждала, когда же начнется нечто из ряда вон выходящее, укрепившее за этой компанией дурную славу. Но время шло, а ничего не происходило; разговор вращался вокруг невинных дисков и тряпок, не было даже привычной порнографии, которую я ожидала. Я уже начала разочаровываться, думать об излишнем злословии школьных сплетниц, как вдруг одна из девиц сказала – пора, пожалуй, и развлечься. Я не поняла, как именно, но сердце мое забилось испуганно и одновременно сладко.
Мы освободили середину комнаты, сдвинув стол в угол, расселись в кружок на толстом пушистом ковре и стали играть в «бутылочку». Бабушка как-то раз упоминала эту игру как символ мещанского разврата, и я имела представление о ее правилах. Но здесь оказалось все иначе; мне пояснили, что игра идет во французском варианте: попавший под бутылку должен не целоваться, а снять что-нибудь с себя. Тот же, кому останется нечего снимать, должен будет… ну, в общем это самое. Я была человеком новым; меня – признаю правду! – сразу обо всем предупредили и предложили сначала просто посмотреть со стороны. Но во мне бродил хмель потрясения, я была без ума от счастья, что меня приняли на равных в компанию сверстников – и я согласилась на все.
И началась игра. Серебряной горло бутылки из-под шампанского поначалу меня обходило. Но указывало почему-то постоянно на девиц – и они, хихикая, расстегивались. С непонятным чувством – то ли в шоке, то ли в неясном томлении – я на них смотрела. Я впервые в жизни видела полураздетых женщин; бабушка даже от меня пряталась при переодевании за ширму. Эти же сидели спокойно, в красивом импортном белье, еще более развратные, чем если бы были совсем голые. А потом бутылка вдруг уперлась в меня, и в комнате сразу сделалось тихо – вероятно, все-таки никто не знал, чего от меня можно ждать. Я зажмурилась и вдруг ясно-ясно представила, как сниму сейчас платье и все увидят ту жалкую, перештопанную рванину, которая была надета снизу, и это казалось самым страшным позором, гораздо более ужасным, нежели просто демонстрация своего тела. Я набрала в себя побольше воздуха и, самовластно нарушив правила, несколькими рывками содрала с себя сразу всю одежду – и верхнюю, и среднюю, и нижнюю.
И для меня сразу началась заключительная часть действия. Но на этот раз э т о было иначе, чем тогда, в школе – теперь я наконец поняла, что такое, когда тебя насилуют. Парней было человек шесть; они брали меня по очереди согласно условиям игры, и каждый старался взять все сто процентов; а двое вообще забавлялись со мной одновременно, крепко зажав меня между своими, делая с моими органами что-то противоестественное, не предусмотренное природой. Было больно, немного страшно, и в общем-то даже противно. Пройдя полный круг, я чувствовала себя неважно.
На следующий день я была вся в синяках, испытывала боль при каждом движении, а сидеть вообще не могла. Впрочем, у других девиц наверняка был тот же результат, ведь с ними вытворяли то же самое, только терзали еще дольше, потому что на второй, третий раз у парней все получалось гораздо медленнее. Но все-таки между мной и ими имелась существенная разница: остальные вместе с парнями испытывали удовольствие. Я оценила это, когда приходила в себя, лежа на ковре: все происходило на всеобщем обозрении. Я поняла наконец, что и как при э т о м делается. Девицы визжали и стонали как дикие, у одной из них даже выступила пена в углах рта – и я могу поклясться, что было это не от боли и не от ужаса, а от нечеловеческого, животного, звериного наслаждения. А я сначала не ощущала вообще ничего, потом стало просто больно. Чувство удовлетворения – «чувство секса», как выражались они, вычитав это, запретное в те времена словечко в каком-то английском романе – ко мне так и не пришло.
Ощущала ли я стыд от этого группового скотства, происходившего под комментарии зрителей – жгучий стыд, от которого должен был сгореть на месте любой нормальный человек, будь он женщиной или мужчиной? Сейчас хочется сказать: да, было стыдно и ужасно, а потом хотелось повеситься, надышаться газом, наесться стекла, и все такое прочее. Но надо быть честной по отношению к своему прошлому, и я вынуждена говорить правду, сколь она ни горька. Наверное, я родилась жуткой моральной уродиной, поскольку мне не было ни стыдно, ни гадко, ни хотя бы неловко оттого, что впервые в жизни я оказалась совершенно голой при множестве посторонних глаз. Так делали все, так требовала игра, и раз уж я пришла и согласилась, то должна была подчиняться. Кроме того, непотребное действо было так обжигающе ново, так не походило на серую бабушкину мораль, на убогое отображение естественных отношений в ее любимых книгах – изображение, напоминающее столетней давности цветок, пересушенный где-то между страницами, потерявший и форму, цвет, и запах, не имеющий ничего общего с реальным – так необычно и интересно от самого начала до самого конца…
Через некоторое время следы на теле прошли, и в классе я поглядывала на сверстниц уже не снизу вверх, а как равная на равных. Дома же стала еще более критически воспринимать бабушкины теоретические указания: ведь она за свои почти восемьдесят лет, конечно, не познала и десятой доли того разнообразия, какое мне довелось испытать за один только вечер!
Все зажило, рассосалось – все, видневшееся снаружи. А о том, что нечто может остаться внутри, я даже не думала.
Трудно теперь поверить, что тогда – каких-нибудь десять или одиннадцать лет назад! – я была столь глупа, но никуда от этого не денешься. Конечно, я смутно представляла, что от брака между мужчиной и женщиной каким-то образом появляются дети. Но примерить эту, чисто теоретическую возможность на себя мне и в голову не приходило. Ведь дети рождаются в семье, так учила бабушка, а я жила без семьи. Я даже не жила с мужчиной «вне брака» – такое выражение тоже было мне знакомо их книг – а так, отдалась нескольким сразу, однажды ради забавы, всего в один-единственный вечер, если не считать самого первого раза. Да, я перестала быть девушкой, но ведь еще тогда, тем еще утром вынесла декларацию, что не считаю себя полноценной женщиной. «Женщина понарошку» – я покрыла все сомнения этим, мною же выдуманным определением. А раз «понарошку» – значит, о серьезном можно не думать, никаких детей быть не может, рассудила я… Впрочем, нет – опять-таки не стоит грешить против прошлого. Может, где-то в темных глубинах моей дурной головы и роились тревожные мысли, но дальше подсознания они не проникли, моя непроходимая глупость в вопросах половых отношений не позволила им выйти на поверхность. И ни о чем подобном я не думала. Вообще не связывала с собой само слово «дети»: сия проблема не существовала для меня в корне.
Конец ознакомительного фрагмента.