Зазеркальные близнецы. Золотой империал
Шрифт:
Неслышно пройдя знакомыми дорожками, несколькими минутами позже он уже тихонько стучал в окно стоявшей на отшибе избушки конюха Тимофея, ровесника и былого товарища по детским играм и шалостям.
— Тимоха-а, проснись! — встряхнул он ошалело протиравшего со сна глаза располневшего за годы сытой и необременительной службы при почти не используемой графской конюшне давнего приятеля. — Седлай-ка Воронка, Тимка, да побыстрее. Время не ждет…
Полная серебристо-белая луна низко висела над лесом, с любопытством заглядывая краешком в приоткрытое, но с немецкой педантичностью затянутое полупрозрачной сеткой, окно флигеля. Фру Матильда Улленхорн, закинув точеные хорошо видные под невесомой тканью пеньюара руки за голову, лежала в полумраке, следя за неторопливым шествием
Однако, оставшись одна, Матильда никак не могла найти себе места, хваталась за множество дел и бросала их, едва начав. Поочередно летели в угол рукоделье и роман, изящная безделушка и альбом с фотографиями… Нет, одна поблекшая, почти потерявшая цвета фотография за день чуть ли не сотню раз извлекалась из потайного ящика стола и в сердцах пряталась обратно. Руки сами собой тянулись разорвать плотный картон и бессильно опускались, разглаживая невидимые складки на блестящей поверхности. С фотографии на женщину задорно смотрел юный граф в юнкерском мундире, пытающийся ухарски закрутить еще по-детски редкий ус. Юный граф, ее дорогой Саша… Любопытная Стеша, попытавшаяся было заглянуть через плечо, заработала звонкую пощечину, через мгновение заглаженную потоком горячих поцелуев.
Начав день бескомпромиссным решением не вспоминать ветреного друга детства, Матильда к вечеру уже готова была бежать в Бежды, лишь усилием воли сдерживая порыв. Чтобы отвлечься, она старалась вспомнить все обиды, нанесенные Александром чуть ли не с младенчества. Но, странное дело, казавшиеся ранее омерзительными и подлыми, все проступки молодого графа спустя годы виделись невинными детскими шалостями или всего лишь не лишенными пикантности проделками…
Видел бы сейчас страдающую, мятущуюся и прямо-таки разрываемую чувствами на части супругу ее вечно занятой муж, прямой потомок древних бородатых ярлов в рогатых шлемах, бороздивших некогда северные моря под сине-желтым полосатым парусом, но сам в отличие от них и внешне, и внутренне похожий на мороженую треску. Так долго лелеемая им северная чопорность дражайшей половины трескалась и осыпалась засохшей коростой, обнажая вечно юную страсть истосковавшейся по человеческим чувствам, наконец, просто по любви молодой красивой женщины. Нет, встряхнуть себя, разогнать застоявшуюся кровь случалось и прежде: принципиальной затворницей фру Улленхорн не была никогда, но так…
— Ну что ты разволновалась, как пятнадцатилетняя девчонка? — Матильда, чтобы успокоиться, прибегла к старому испытанному средству, не раз выручавшему ее, такую несчастную и одинокую, на первых порах в чужой и неприветливой Швеции. Подолгу беседуя сама с собой, она, ограниченная в общении с не знающими русского, немецкого и французского языков соседями и домашними, обретала душевное равновесие, изгоняла тоску. — Неужели ты до сих пор можешь думать об этом повесе? Не пора ли тебе, милочка, собираться домой в Стокгольм? Кажется, русский воздух не самым лучшим образом влияет на тебя…
Луна, переместившаяся точно в центр окна, казалось, сочувственно кивала, внимая беседе графини со своим “эго”. Призрачные пятна на сверкавшей жемчужным светом поверхности временами складывались в скорбное лицо покойной бабушки, обожавшей единственную внучку и бесконечно обожаемой ею, а временами диск ночного светила дрожал и расплывался… Наконец очистительные слезы, прорвав долго и любовно возводимую плотину, хлынули обильным потоком.
Матильда, махнув рукой на все условности, рыдала со сладким полузабытым чувством незаслуженно наказанной девочки, обняв руками подушку-подружку и уткнув в нее лицо. Казалось, с каждым всхлипом печаль мало-помалу отдалялась, переживания, еще секунду назад казавшиеся
Внезапно женщина оборвала поток слез и рывком подняла с подушки мокрое лицо — среди привычных звуков ночного сада ей почудился осторожный шорох. Что это такое? Пробежал по своим делам еж или?…
Из темных углов комнаты тут же, словно только и дожидались, полезли извечные девичьи ночные страхи, полузабытые в далеком Стокгольме, где изо всей нечисти обитали только скучные и непонятные выросшей на русских сказках девушке гномы, тролли да фамильные привидения тех личностей, которых во времена оные, лет триста назад, со знанием дела и упоением лишали жизни или гноили в промозглых подземельях предки графа Улленхорна — дети своей жестокой эпохи. А вдруг это крестьяне, недовольные бароном, решили по своему дикому обычаю “пустить красного петуха”?… Нет, это тоже из области истории, да и с чего бы сердиться зажиточным, поколениями перенимавшим множество немецких привычек обитателям окрестных деревень на добрейшего фон Штильдорфа?
Шорох повторился, и Матильде уже стало по-настоящему страшно и любопытно одновременно. Превозмогающая страх и каждую секунду готовая кинуться обратно в постель и укрыться с головой одеялом (как будто одеяло могло спасти ее от злобных врагов с загадочным “красным петухом” за пазухой), она по стеночке подкралась к окну и осторожно выглянула… Ноги сразу же стали ватными, а спасительная кровать невозможно далекой: под окном, облитый серебряным ореолом лунного света, на фоне поблескивающих глянцевитыми листьями кустов сирени вырисовывался темный мужской силуэт. Это не злоумышленник. Это мог быть только…
— Саша!…
Робкий рассветный луч защекотал лицо Александра и разом пробудил. Сразу вспомнилось все, окатив волной смешанного чувства стыда, раскаяния и огромного, прямо-таки вселенского счастья. Осторожно, чтобы не потревожить сон крепко спящей женщины, Бежецкий приподнял голову.
Рядом, доверчиво положив голову на сгиб его руки, сладко спала Матильда, и счастливая улыбка играла на ее припухших губах. При виде женщины, столь беззащитной и прекрасной, ротмистра пронзило такое острое сожаление, что она принадлежит не ему, что он чуть не застонал. Он уже понимал, что стремительная ночная скачка, объятия и затянувшийся, кажется, на века, поцелуй, а затем яростная борьба нагих страстных тел — все это лишь мимолетный подарок судьбы, не сулящий ничего, кроме тоски и воспоминаний. Нужно, просто необходимо было, стараясь не нарушить драгоценного сна, встать и навсегда покинуть этот дом…
Внезапно пушистые ресницы вздрогнули, и на Александра глянули бездонные зеленые омуты глаз, скрутив и отняв даже малейшее желание сопротивляться…
4
Бекбулатов проснулся оттого, что заложило уши. Самолет довольно резко снижался, прорывая похожие на взбитые сливки плотные облака. Полет подходил к концу, и Владимир, в силу природной живости с трудом переносящий всякого рода неподвижность, воспрянул духом. Забывшись спросонья, штаб-ротмистр потянулся затекшим от сна в сидячем положении телом и, не удержавшись, чертыхнулся от резкой боли в покалеченных ребрах. Несмотря на бодрость, артистически продемонстрированную перед отлетом Бежецкому, приехавшему в аэропорт проводить друга, и соответствующую моменту анестезию в виде изрядной дозы “шустовки”, принятой сразу же после взлета, ребра ныли немилосердно. Срочно требовалось лекарство!
Владимир, на этот раз со всей осторожностью, слегка привстал в кресле, увидел бортпроводницу с внешностью рекламной дивы и призывно пощелкал в воздухе пальцами. Спустя несколько секунд у подлокотника кресла замерла сверкающая никелем тележка, уставленная разнокалиберными бутылками, а сама дива дежурно радушно сверкнула безупречным рядом зубов:
— Коньяк? Шампанское? Сельтерская?
Бекбулатов выбрал “соточку” любимого напитка и, чтобы не выглядеть совсем уж неотесанным мужланом, со всей учтивостью предложил соседке разделить с ним выпивку. По легенде он, казанский промышленник средней руки, имевший деловые интересы по всей России, не был испорчен великосветскими манерами.