Зажигалка с драконьей головой

Поволяев Валерий Дмитриевич

Что это был за человек, Игорь понял сразу.

Усевшись в командирское кресло и включив маленький проворный вентилятор, прикрученный к верхнему краю панели, он сказал второму пилоту:

– Есть один!

Тот молча наклонил голову.

Кроме хворого золотоискателя в самолет села броская светловолосая девушка, больше пассажиров в Шиловке не было. Игорь запустил двигатель, сделал перегазовку и, почувствовав, как привычно и обрадованно задрожала машина – сейчас ведь в воздух, в высь, в простор, – отпустил тормоза. Когда Ан-2 покатил по мягкому травянистому

полю, скомандовал второму пилоту:

– Давай, Агеев, задраивайся!

Агеев задраил дверь в салоне, бросил цепкий взгляд на золотоискателя, оценивающе оглядел девушку и доложил командиру:

– По-моему, особых хлопот не будет.

– Пошли на взлет! – приказал Игорь, дал полный газ. Взлетал он обычно на пределе возможностей мотора, как лихой реактивщик на истребителе, оторвал Ан-2 от земли, круто, почти неощутимо преодолевая воздушные ямы, повел самолет в облака.

– А девочка очень недурна, командир, – сказал в ларингофон Агеев.

– Меня это не волнует.

– Нас с тобою штука эта – жалость, – Сметанин неодобрительно покосился на напарника, – когда-нибудь обязательно погубит.

Агеев помрачнел.

– Хорошо, командир. Не будем ни о чем жалеть.

– Вот это правильно, – похвалил Сметанин, просвистел в ларингофон что-то бравурное, лихое и, видать, слишком громкое, напарник его даже поморщился, будто надкусил стручок горького перца, сдвинул наушники в сторону, чтобы не слышать командира, и Сметанину от этого сделалось совсем весело, он посвистел в ларингофон еще немного и смолк – переступать через грань было нельзя, во всем должна быть мера.

Минут через двадцать, когда земля уже едва виднелась в жаркой летней глуби, он сказал Агееву:

– Пора!

Агеев молча кивнул, повесил на рогульку штурвала наушники, расправил брюки на коленях и тяжеловато, будто у него болела поясница, встал. Он все делал тяжело, по-мужицки неспешно, словно бы нехотя, но что было важно – делал основательно и начатое всегда доводил до конца.

Взяв в руку короткий шоферской ломик, неуместно смотревшийся в кабине, набитой разными приборами, светящимися циферблатами, таймерами, верньерами, цифирью, навигационными премудростями, подкинул ломик в руке, пробуя его на вес, и решительно вышел из кабины.

Дверь с громким щелканьем закрылась за ним. Сметанин продолжал вести самолет.

В салоне было душно, пахло женским парфюмом. Агеев усмехнулся и, ощутив, как у него нехорошо подрагивают руки, достал из кармана сигарету, закурил, покосился на девушку.

Девушка была хороша, ничего не скажешь. Объедение, редкостный экземпляр, коллекционный – такая девушка может украсить любую компанию в любом городе – в Москве, в Рязани, в Париже и в этом самом… в Лиссабоне. Может, но не украсит. Агеев еще раз усмехнулся, погасил сигарету о ломик и ловко, в два беззвучных мягких прыжка достиг старателя. Тот спал, откинувшись назад и раскрыв жаркий, обезвоженный хворью рот. Голова старателя была завалена набок, немытая шея изогнулась по-птичьи хрупко, под пористой кожей обозначилась синяя, слабенько бьющаяся жилка.

Нестриженые, завивающиеся на концах пряди волос прилипли к мокрому лбу.

Богатство свое – кожаный мешок – старатель берег и во сне – цепко сдавливал его пальцами, прижимал к животу, будто ребенка.

«Мешок тебе, парень, уже никогда не понадобится», – подумал Агеев и коротко, почти без размаха ударил старателя в низ шеи, в изгиб. Там, он знал, проходит сонная артерия, самая слабая, самая уязвимая жила в человеческом организме, если по ней врубить не ломиком, а просто ладонью, ребром, – двуногий, двурукий также отключится. И крови не будет. А кровь – это всегда следы, пятна на одежде, пятна на ботинках, красные липкие руки. Агеев поморщился.

Старатель неуклюжим кулем повалился набок. Падая, открыл глаза – большие, водянисто-чистые, наполненные болью, изумлением и каким-то неземным туманом. Он не должен был открыть глаза – все уже, мертвец, а мертвецы, как известно, не видят ничего, но этот упрямый, измочаленный бродяга открыл. «Святой, что ли?» – только и подумал Агеев и, чуть не до крови прикусив нижнюю губу, ударил старателя ломиком по шее с другой стороны.

Тот закрыл глаза и повис на сиденье, удерживаемый ремнем. Агеев подхватил кожаный кулек, сдернул с него газету.

Кулек был тяжел, Агеев встряхнул его, внутри что-то каменисто хрустнуло, и Агееву показалось, что из горлышка его, туго перетянутого сыромятной бечевкой, выбрызнул дорогой розовый свет. Хотя сырое золото ни блестеть, ни светиться не должно, это обычный грязный некрасивый металл, такой же неприметный, как глина или навозного цвета дешевый камень, добываемый в их районе для сельских нужд.

Сквозь гул мотора он услышал, как потрясенно ахнула девушка и стремительно повернулся к ней. Какой-то испуганный звук вырвался изо рта девушки, был он очень слаб, но чуткий Агеев все-таки засек его.

– Что, кошечка? – спросил он.

– Нет-нет, – замотала головой девушка, – нет! Я ничего не видела, я ничего не слышала, я ничего…

Агееву было жалко девушку. Одно дело – мужик, хотя и хиляк, кожа да кости, плюс испепеляющий неземной взгляд, а все-таки мужик… Мужика природа создала для того, чтобы его уничтожать, он специально сконструирован для бойни, а баба… баба сотворена совсем для другого. Женщину можно убивать только в самом крайнем случае.

В глазах Агеева мелькнуло сомнение, но тем не менее он поднял ломик.

– Не-ет, – жалким цветком затряслась девушка, – я ничего не видела, я ничего… Я это… Дя-яденька! – она заслонилась от Агеева обеими руками, из ярко-синих глаз ее выбрызнули слезы, обесцветили взгляд, сделали больным, старушечьим. – Не надо, дяденька!

Агеев оказался слабее, чем считал себя, закричал что было мочи:

– Замолчи, дура!

Девушка притиснула ко рту ладонь. Собственный крик подстегнул Агеева, заставил действовать. Он рывком сдернул с двери предохранительную цепочку, повернул длинную ногу запора, оттянул дверь в сторону и зорко глянул в обнажившееся опасное пространство: что там внизу?