Зажигалка с драконьей головой
Шрифт:
– Как же ты тут очутился, Семен? – с жалостью спросил Шайдуков, почувствовал в висках жжение. – Кто тебя убил, Семен?
Подумал не к месту, что Семен ведь был красивым человеком, не имевшим ничего общего ни с этим черепом, ни с тряпьем, ни с грязной усохшей рукой, пытавшейся разогнуть усохшие пальцы. Когда-то, в пору жениховства, Шайдуков завидовал Семену – очень уж ладный был он, девчонки поглядывали на него чаще, чем на будущего участкового, и Шайдуков, засекая все приметливым глазом, ощущал себя ущербным – и лицом не вышел, и фигурой, и ноги у него косолапили, и руки были не столь ловкие, как у Семена, – ему никогда не удавалось то, что удавалось смастерить Парусникову.
– Эх,
Нет, не медведь и не тигр. Медведей здесь было очень мало, вели они себя, как провинившиеся деревенские мужички – очень тихо, всего боялись, втихаря хряпали целебные корешки и ловили рыбу, а тигры сюда покамест не забредали – пасутся далеко на востоке, в Приморском, да в Хабаровском краях, и пусть себе там пасутся!
– Значит, человек, – обреченным тоном пробормотал Шайдуков.
Что-то ошпарило его изнутри, вызвало затяжную сосущую боль – такую рану, которую ему нанесла смерть Семена, заштопывать придется долго, да и все равно вряд ли он до конца ее заштопает. Жаль, не удастся им с Семеном потягаться в старости – у кого физиономия приличнее? А сравнить свой облик с обликом Семена где-нибудь лет в семьдесят хотелось бы… Говорят, что те, кто берет верх в молодости, в старости проигрывают – в природе все уравновешено. В старости стройные статные красавцы с одухотворенными лицами превращаются в опухших толстоногих тюленей, прикованных к завалинкам, со слезящимися глазами и тройными подбородками, похожими на зобы, а неказистые костлявые парни до самой смерти сохраняют бодрый вид, костлявость сглаживается, приобретает приемлемые формы, становится приятной, такие старички бегают, словно парни, и шустрят, словно парни, и суетятся даже в гробу.
– Эх, Сеня, Сеня. – Шайдуков почувствовал, что сейчас расплачется, пальцами накрыл повлажневшие глаза, подождал немного. – Кто тебя так и за что, Семен?
По карте Шайдуков прикинул, где он нашел останки Семена, в каком месте, кто загнал Парусникова на дерево, и ни к какому выводу не пришел. Не с самолета же его скинули, в конце концов. Еще раз заглянул в карту, побродил вокруг, примечая деревья, тухлое болотце, густо поросшее алым клюквенником, потом сделал на стволах несколько затесей, ножом прочертил стрелки-указатели.
Освободив рюкзак, выложив оттуда все, кроме патронов, – выбросил даже еду, решив, что до дома обойдется без харчей, – Шайдуков снял с дерева Семенову голову, содрал остатки тряпья, гниющую руку обмотал тряпьем, мхом-волосцом, скрутил все это в узел и сунул в рюкзак.
То, что было когда-то Семеном Парусниковым, надо было доставить в Клюквенный – их родной поселок. Накоротке обшарив тряпье, оставшееся от Семена, участковый не нашел двух вещей – кожаного мешочка, в котором Парусников держал добытый металл, он однажды показывал этот хорошо выделанный, пропитанный каким-то особым составом мешочек, показал только один раз, больше отказался, сказав, что Шайдуков своим цепким милицейским взором может отпугнуть доброго духа, живущего в этом мешке, – и модную зажигалку, которую Шайдуков подарил Семену на тридцатипятилетие.
В том же году и самому Шайдукову исполнилось тридцать пять, оии с Семеном были ровесниками.
Редкую зажигалку Шайдуков достал случайно в Москве, на ВДНХ – подвыпившему моряку загранплавания, по-петушиному украшенному золотыми значками и медальками, не хватало денег на лакировку, и он, бросив длинный оценивающий взгляд на окружающих, выбрал Шайдукова – лицом, видать, тот понравился, – и предложил ему зажигалку.
Шайдуков поначалу решил отказаться – не курит, мол, хотя зажигалка была занятная, с инкрустированными щечками и золотой головкой редкозубого носатого дракона (впрочем, совсем нестрашного), с лихим щелком откидывающейся назад. Из отверстия, которое охранял дракон, с нажатием пальца выскакивало пламя.
«Значит, нет двух вещей, двух, – Шайдуков вздохнул, – но только ли двух? И иные вещички могут всплыть… Очень даже могут. Жаль, Семен не показал мне свой мешок во второй раз – побоялся. И золотишко свое тоже не показал – и это сделать побоялся. Надо будет взять справку в конторе: много ли Семен сдавал металла? Это первое. И второе – неплохо бы узнать, в каком районе он бедовал, мерз, мокнул в ручьях – здесь, в этом квадрате, или где-то еще, у черта на куличках? Вот только кто может это знать?»
Этого Шайдуков не представлял, хотя понимал, что есть люди, хорошо знающие, где промышлял Парусников в этом году.
Проверил упаковку, затянул потуже распах рюкзака, чтобы из нутра поменьше тянуло мертвечиной. Что-то цепкое сдавило ему горло, сделалось тошно, внутри сидела досада, вместе с нею – боль, затяжная, неприятная. На что уж Шайдуков был терпелив к боли, а эту выносил с трудом.
Сладковатый запах, тянувшийся из рюкзака, вскоре перестал давить на горло, а может, Шайдуков привык к нему. Уже в ночи он сделал привал – выдохся, надо было немного поспать, рюкзак повесил на толстый короткий сук, сам лег на лапник метрах в двадцати от рюкзака и, несмотря на усталость, на пульсирующее нытье в костях, толчками отзывающееся во всем теле – даже в висках и затылке, о намятых плечах и ключицах и говорить не приходилось, – долго не мог уснуть, изучал небо с мелкими, слепо помаргивающими звездами, прикидывал расстояние до них… По шайдуковским прикидкам получалось – это недалеко.
Странно, почему в таком разе говорят, что лететь до них долго – жизни не хватит… А вдруг хватит?
Никак не мог Шайдуков понять, откуда Семен свалился на дерево, как повис на сучьях и почему оказался разодранным, с начисто вываленным, потерявшимся нутром?
Неужели упал с неба, со звезд? А если с небес, то с какого конкретно облака, где остались его отпечатки и вообще, что он там делал? Шайдуков пошевелился на лапнике – лежать было неудобно.
Обидно было за Семена, – потерял он ровесника, приятеля, нет, больше, чем просто приятеля, – потерял друга. Приятелей могут быть сотни, а друзей единицы, и если уж он к тридцати годам не обзавелся друзьями, то далее, считай, уже не обзаведется. Это дело безнадежное, в старости люди друзьями не обзаводятся, в старости умирают… В общем, вместе с Семеном Шайдуков потерял часть самого себя, из этого похода он вернется домой совершенно другим – незнакомым ни жене, ни соседям. Он помял пальцами виски, сжался, затих, призывая к себе сон, и это помогло – вскоре он уснул.
Сон его был беспорядочным, странным, во сне его не отпускал прежний вопрос: как Семен попал в заоблачную высь? И почему его оттуда высадили, спихнули с облака, словно с расхристанной, громко тарахтящей телеги, чтобы коню было легче идти? И кто конкретно закинул его туда? Самолет? И какой, собственно, самолет – аэрофлотовский или грозного военного ведомства? Но ведь, насколько было известно Шайдукову, в воздушном расписании таких рейсов нет.
И все-таки это был самолет, либо вертолет – машина, которую местное население называет пердолетом или пердолеткой, – проверить вертолеты совсем легко, их тут мало, а вот с самолетами дело сложнее, много больше, тот самолет, который вчера отвез Парусникова к Богу, может завтра оказаться в Нью-Васюках или Грусть-Каменодырске, а если медлительные четырехкрылые букашки Ан-2 ходят за океан, то очутиться и там.