Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции
Шрифт:
Там все много понятнее. Ну, скажем, стихи о демобилизации:
…Топают с вокзала обнявшись водку Льют на мостовую ХРЮДЬ… Заверни заугол Выпей чаю с угольками НА Припомаженной Булке отдохни СУТЯГА Здравия желаем ВЫСОКОБЛАЧИНЫГА.Ну и конечно, издательство выпустило все названные нами выше драмы Ильи Зданевича, не пожертвовав ни одним наборно-шрифтовым открытием мастера.
Зданевич подучился набору в Товариществе кавказских типографий и теперь нередко сам оформлял книги издательства, смело экспериментировал со шрифтом, стоя над душой у опытного наборщика Адриана Тернова, а иногда даже набирал сам. Тиражи у книг были небольшие, многое делалось вручную, были вклейки и вставки с рисунками Кирилла Зданевича, Сигизмунда Валишевского,
Так вот, она имела на эстраде успех у мужчин, приходили даже за кулисы, сам Крученых приходил, ужасный анархист, а может, и футурист. Катанян за ней ходил по пятам, ей все говорили: «Твой хвостик». А он даже стихи ей посвятил, будущий бриковед Катанян писал, что она — африканская женщина, значит, успел узнать про темперамент. Потом Зофью пригласили что-нибудь спеть в «Фантастическом кабачке», а она сказала, что вообще-то очень любит стихи, и прочла им Веру Инбер. Известная была уже тогда поэтесса, Сонина ровесница, позднее прославилась поэмой «Киров с нами» (Сталинская премия), и московской дворовой песенкой «Ах, у Веры, ах, у Инбер, что за плечи, что за лоб…». Сонечка прочитала им свой любимый стих «Дама в ложе». Вот тут-то и вышел на эстраду молодой человек и сказал экспромт:
О Боже, Боже, Отчего же Ты не уложишь? На смерти ложе «Даму в ложе».Это был Илья Зданевич. Сонечка не поняла, чем ему не понравились стихи, но поняла, что «хочет познакомиться», и речь уже идет про ложе, мужчины все такие. Так начался их роман. Зданевич был очень увлечен и готов был на творческий подвиг во имя любви. Он и совершил такой подвиг. Многие знаменитые дамы, как в России, так и в прочих странах, имели обычай вести салонный альбом, куда их знакомые вписывали всякие приятные слова, комплименты, чужие или даже свои стихи, разные высказывания, делали рисунки и даже писали ноты. Обычай был еще XIX века, но в начале XX пережил реанимацию. Вот, скажем, вторая жена художника Судейкина, когда она с этим своим третьим мужем приехала в Тифлис — это как раз и было в 1919 году, — она очень интенсивно продолжала вести такой альбом, и он был ею даже подготовлен к печати, но только лет через пятьдесят, когда она уже похоронила своего четвертого мужа Игоря Стравинского, да и сама уже была, прямо скажем, не девочка. А Сонечке Мельниковой очень повезло, потому что ей не пришлось ждать пятьдесят лет и не пришлось самой хлопотать о встрече с читателем-поклонником (как Вере Стравинской-Судейкиной-Боссэ). Ее новый поклонник Илья Зданевич был издатель и оформитель, он издал у себя в крошечном издательстве «41°» для нее альбом, который так и назывался «Софии Георгиевне Мельниковой». Это малотиражное издание, очень красивое и содержательное. Там были вклейки, всяческие игры со шрифтами, заставки, разнообразные рисунки и приятные записи. Знаменитый поэт Каменский, например, написал так, вполне по-каменски:
Мычу Ядреный вол Лугов — марковное жранье. Василий Каменский, сын океанских возможностей.Тогда они все там были молодые, ядреные гетеросексуалы, и все похвалялись возможностями, однако и тогда не всем можно было верить. «Все мужчины — подлецы», — говаривала
Колец было много, все дарили, иным, конечно, и в дверь стучала, это в альбомных записях ясно отражается.
Кстати, и женщины в альбом записи делали, но, конечно, не без зависти. Вот Татьяна Вечорка написала (уже в Баку):
Друзей заумного Тифлиса Люблю, как сладкий тор-о-флек. Вы очень милый человек И превосходная актриса. Но излияньями нагрет Альбом от корки и до корки. Пусть будет короток ответ Меланхолической Вечорки.Как видите, не перевелись тогда еще денежные люди в Баку, угощали девушек. Это уж потом на весь город и осталось, что 26 комиссаров, и тех, если верить агитпропу… Вечорка, как вы заметили, не только заумные писала стихи, но и попроще, однако заумные у нее умней получались…
В общем, любовь подвигнула молодого Илью Зданевича на создание издательского шедевра и, что особенно ценно, малотиражного. Большой знаток печатной продукции В. П. Нечаев, которому С. Г. Мельникова показывала (полвека спустя) свой личный экземпляр этого альбома, считает, что это — несомненный шедевр.
Однако сердце красавицы, как известно, склонно к переменам. Не только альбом, но и шесть поэм, и больше шестидесяти писем (все хранятся в фондах Центральной научной библиотеки Союза театральных деятелей РСФСР) посвятил молодой и деятельный Илья Зданевич маленькой актрисе Соне Мельниковой, но уже в июне 1918 года она его бросила. Сперва по подозрению на детскую болезнь скарлатину, потом и по другим причинам, которые можно понять и принять: такой большой успех, к тому же еще есть муж и семья, и надо искать пропитание семье… Поэт писал ей отчаянные письма (больше шестидесяти), некоторые из них В. П. Нечаев предал гласности в замечательном альманахе В. Аллоя «Минувшее»:
«И надвигается на меня катастрофа, которой не хочу и с которой не могу бороться, и снова выкрикиваю, захлебываюсь, слово любви… Галлюцинации одолевают меня, и я не могу бороться с дикими мыслями, все теснее обступающими меня. Через круг их донесутся ли слова? Кругом все призрак, фантазия… Знать, если бы мог, что любовь не умерла еще из твоей души, хотя бы и говорила ты другое. До свидания. Вера еще не покидает меня. Как перепелка в силке бьется она. Слышишь хлопанье крыльев. Тоскую, тоскую, исхожу любовью, от любви умираю… приди, исцели. Во имя того, что было. Что не прошло. Что не может пройти. Дорогая. На коленях. Святая. Целую места, где ты когда-то проходила… Но может быть, тебе интересно посмотреть, как у меня хорошо. Приходи посмотри, пощади, пощади, ненаглядная…
С домов падают вниз цепи роз и лент, где написано твое имя. И на тротуарах растет зеленая мурава, и кажется, что я на опушке лугов вдалеке от города с тобой, с тобой одной… Милости, милости прошу. И долго целую землю, по которой ты можешь пройти. Небесная…».
Вот такая проза поэта. А потом и еще, пять лет спустя, из нищенского Парижа писал, вполне по-деловому: «…каким оно было, наше прошлое, я уже не помню… Пришлите мне кольцо с Марком Аврелием, которое некогда я подарил Вам. Или что-нибудь из того, что я Вам дарил, верните мне обратно…».
Как и многие вразумительные тексты былых заумников, футуристов и прочих авангардистов, тексты Зданевича наводят на печальную мысль о том, что хамство у них было наигранное, да и русский язык ими не был толком доучен.
«Так по-русски не говорят», — говорили старшие коллеги молодому авангардисту, другу Зданевича, Довиду Кнуту-Фиксману. «А в Кишиневе так говорят…» — отвечал он гордо. Позднее он стал серьезнее относиться к русскому — и стих его сразу сник, поскучнел. В Кишиневе, Одессе, Тифлисе, Полтаве с этим неподатливым языком было отчего-то легче, чем в Москве или в Париже. Впрочем, у Зданевича с Тифлисом вскоре все было покончено. Он бежал оттуда к осени 1919-го, только осенью 1920-го добрался в Константинополь и там еще почти год ждал французской визы. Отчего он бежал, как, где был, что делал до Константинополя, отчего французы не давали ему визы, — все это не очень ясно. Может, французы вообще теперь осторожничали с русскими: такие беды стряслись в этой бедной России. Скажем, Эренбургу с женой визы вообще не дали и из Парижа их по приезде выдворили. Эренбург умолял «белых» эмигрантов похлопотать за него и поручиться, что он старый антибольшевик (хотя приехал ведь он в Париж с намереньями уже вполне большевистскими, и позднее обиженные враги-ходатаи называли за это обманщика «вонючим козлом», но уже было поздно — он их за все хлопоты оболгал). Кто хлопотал за Зданевича, неизвестно, может, Михаил Ларионов (у которого он и остановился по приезде), а может, и еще кто.