Шрифт:
– Я слепой. Пожалуйста, купите сборник моих стихов. Всего сто рублей. Деньги кладите в передний карман сумки, оттуда же можете взять сдачу. Я полностью доверяю вам. Автограф есть на каждом экземпляре.
У слепого мягкий убаюкивающий голос и незабываемое лицо. Чёрная полоса судьбы старательно прятала иконописные черты под грубыми, неряшливыми мазками шрамов, и ей почти удалось. Это старание заставляет отводить взгляд, капает в душу и мысли промозглым, тягостным… Я уверен – большие чёрные очки скрывают что-то, способное превращать ваши сны в кошмары. Далеко не самое лучшее из того, что
Слепой медленно идёт по вагону – высокий, сутулый, живое напоминание о жестокости бытия. И, кто знает, был ли в ней хоть какой-нибудь смысл или слепому просто не повезло?
«Шарк… шарк…» – подошвы старых тёмно-зелёных полуботинок рассказывают о каждом шаге, белая трость изучает путь скупыми выверенными движениями.
В левой руке слепого зажато несколько увесистых брошюр с тонкими обложками цвета пепла. Возможно, под ними – такое же рифмованное уныние, но есть шанс, что под пеплом скрыта жемчужная россыпь…
Редкие и, в основном, усталые пассажиры встревоженно косятся на слепого. Потом отворачиваются к тёмному, заклёванному моросью окну, словно льнущая к нему темнота может спрятать их лучше, чем тьма, поглотившая реальность человека с белой тростью.
Я – единственный, кто ждёт его приближения.
– Простите, можно полистать сборник?
– Разумеется, – страшная улыбка полна достоинства. – Можете начать с любой страницы, здесь собрано лучшее за последние семь лет.
Придерживая брошюры, я аккуратно беру верхнюю. На обложке – три слова, изображающие могильный крест. Чёрные буквы, грубый, будто бы обшарпанный шрифт. Вертикальную планку «Александр» перечёркивает «Бо(ль)г». Ко второй «а» слева прилепилась «р», справа от «н» – «ы».
Александр Бо(ль)г. «Раны».
Открываю ближе к середине.
…вера падает в небыль,
радость нынче с грехами венчана.
в мир ведёт, где у хлеба –
одуряющий вкус человечины…
Я перелистываю в начало, смотрю на автограф. Короткая фамилия написана колючими, нанизывающимися друг на друга буквами; почерк безумца. Или гения?
Закрываю сборник, достаю из кармана куртки купюру в двести рублей. Глубоко запихиваю их в наполовину расстёгнутый карман чёрной кожаной сумки, висящей на плече слепого. Сдачу не беру.
Негромко благодарю слепого. Он кивает с тем же достоинством и продолжает свой путь. Сборник исчезает в чехле ноутбука, и я откидываюсь на спинку сиденья, прикрываю глаза.
«Семь лет».
Именно столько я перешагиваю через человеческие законы ради спасения этого мира. Слепой поэт и ему подобные – как «маячки», дающие понять – мир хрупок, ему нужна опора таких, как я. Мы несём свою ношу ради его гармонии и равновесия.
Я не одинок. На планете хватает тех, кто не даёт нашей реальности стать подобием кровавого балагана, после которого невозможен возврат к прежним временам. Хаос, безумие, тлен – это то, что пожрёт мир за считанные дни, если мы перестанем помогать ему. Поддерживающие равновесие не ищут известности, богатства, удовольствий; они просто делают то, что от них просят.
Судя по тому, что моя электричка спокойно едет навстречу ночи, а не превращается в кусок раскалённого металла, зажаривая пассажиров заживо, мы справляемся.
За окном проплывает очередная платформа.
– Станция Новосельская, – сообщают динамики. – Следующая станция – Молитва-Грошево.
Я ни разу не мог сдержать грустной улыбки, услышав это название. Не могу и сейчас. Мир спасают не слова, большинство из которых не стоят ничего, а поступки. Это – острие ножа, протыкающее глазное яблоко старухи. Это – мелко изрубленные пальцы подростка. Это – сжатый щипцами язык беременной за секунду до рывка. Это – кровь, кровь, кровь… Порой мне безумно жаль, что наш мир можно спасти только так. Жаль, что другого выхода нет.
На следующей станции в вагон заходит вестник. Его можно было назвать иначе: куратор, шеф, распорядитель… Но я выбрал другое слово. Ведь он приносит весть о том, что совсем скоро на моём счету появится ещё одна жертва. Или две. Такое тоже бывало, хотя и всего раз.
Этот вестник – сорок второй. Или сорок третий? Забыл, плохо…
Приносящие весть всегда разные, ничуть не похожие друг на друга. В прошлый раз это была несимпатичная, неумело крашеная под Мальвину девица с густо татуированными руками: бессмысленное ассорти из японских иероглифов и латыни, экзотические цветы и мужской член с крыльями аиста. Девица хлопала глуповатыми глазами, гоняла во рту мятную жвачку и раздражала скудным словарным запасом.
До неё – мужчина с внешностью профессора: дорогие часы, великолепный костюм, отчётливая холодность в общении. До него – таджик или узбек лет двадцати с небольшим: узколобый, худой, говорливый и дёрганый, как наркоман в преддверии ломки…
Сегодняшний вестник – низкорослый щуплый мужичок под шестьдесят. В живых, чуть навыкате глазах нетерпеливая хитринка, он будто бы готов предложить мне что-то очень сложное и заранее знает, как будет получать согласие.
Вестник опускается на противоположную скамью, приглаживает вислые рыжеватые усы. Наклоняется ко мне, скалит мелкие прокуренные зубы в доверительной улыбке.
Говорит вполголоса:
– Жопа в пене, земеля, но до конца недели трёх надо оприходовать.
Я не верю услышанному:
– Трёх? За пять дней? Почему?
– Много наших соскочило. Дыры надо законопатить, выручай, земеля. Пока других найдём, пока втянутся… то, сё…
– Почему соскочили?
– Кого-то менты приняли, одного на кладбище сволокли… Один сам завязал. Решил, что миру ничего не угрожает, просто его глючило так, с головой нелады были. В монахи собрался, дурачок, грехи замаливать. Ну, и другие, у каждого своя причина…
Я хмурюсь, осмысливая сказанное. Вестник угадывает созревающий вопрос и укоризненно качает головой:
– Нет никаких глюков, земеля. Взаправду всё, чем хочешь поклянусь.
Я молчу. Потом заглядываю ему в глаза:
– А как проверить?
Он продолжает смотреть прямо. Хитринка исчезает, под новым взглядом я чувствую себя несмышлёнышем, которому вот-вот втолкуют азбучную истину.
– Ты знаешь – как. Только назад потом ничего не воротишь… Да и сам покумекай, земеля, зачем глюку про себя рассказывать? А? Ну, ну?