Шрифт:
В дальней комнате негромко бубнил телевизор, время от времени заглушаемый смехом Алины и Вики. Рысич улыбнулся. Точно, вторая «Полицейская академия» должна идти, вчера в это же время первую гоняли, обещали всю неделю по серии…
Ужин прошёл душевно, а теперь Рысич расслабленно мыл посуду, рассчитывая скоро присоединиться к жене и дочери. Июньский вечер за окном уже набрал силу, но штормовое предупреждение на девяносто с лишним процентов оставалось предупреждением: разве что порывы ветра стали чуточку резче.
Запах жгучего перца защекотал ноздри неожиданно:
Запах появился снова. Стал настойчивее, злее: словно где-то неподалёку положили пригоршню сильно измельчённого и обильно давшего сок чили.
«Из вентиляции, что ли, попёрло?» – думать о другом варианте Рысичу не хотелось совсем.
Запах снова пропал. Рысич на всякий случай открыл настежь форточку, и продолжил мыть, угрюмо посматривая по сторонам. Настроение стало поганее некуда, пальцы подрагивали – мелко, почти без остановки. Целый год уже испарился, а в памяти ничего не потускнело: не говоря уже о том, чтобы забыть всё без остатка…
Такое – не забывается. Пусть даже ты всегда будешь уверен в том, что сделал всё правильно. Просто есть вещи, не способные поддаваться забвению. Со временем они могут слегка потускнеть и размыться, отчасти утратить вес и горечь: но всегда будут недалеко от поверхности, готовые в любой миг напомнить о себе…
«Ничего, Паша, переживёшь как-нибудь, – он принялся намыливать очередную тарелку. – Тридцать девять уже, не пацан. Главное, что мои – ни сном, ни духом…»
Через пару минут Рысич стряхнул воду с рук в раковину, взял полотенце. Вытер раз, другой…
Боль просверлила сознание, намертво прилипла к ладоням, пальцам. Рысич не удержался от матерного возгласа, цветастое вафельное полотенце быстро пропитывалось кровью: она потекла по рукам, закапала на пол.
Ощущение было, словно он вытер ладони бритвенными или ножевыми лезвиями: но Рысич видел – в полотенце ничего нет! Стряхнул его с ладони на пол, и оно упало безо всяких странностей, как ему и полагается. Без малейшего металлического стука, лязга. Выходит, что лезвиями на секунду стали сами складки: больше нечему.
«Да ну нахрен, не может такого быть…»
– Алина! – крикнул он, но жена уже выглянула из комнаты, видимо, услышав его ругательство. Охнула, увидев кровь, серые глазища стали совсем огромными, испуганными.
– Бинт, быстро! – скомандовал Рысич. – Вику не пускай, нечего тут смотреть.
Жена послушно исчезла в комнате. Рысич, морщась, открыл воду, сунул ладони под струю. Левой руке досталось сильнее, чем правой. Порезов было четыре или пять: глубоких – один точно.
Алина вернулась быстрее быстрого, на ходу разрывая упаковку бинта. Рысич подставил левую ладонь, в последний момент – едва не отдёрнув её: почудилось, что бинтом располосует ещё сильнее…
– Паша, ты как это… – изумлённо спросила она, стремительно разматывая бинт. – Сразу обе руки-то?
– Брысь! – громыхнул Рысич на высунувшуюся из комнаты Вику, та спряталась. – Потом объясню. Если сам пойму, что объяснять…
Она не стала терзать вопросами: взялась за дело, хмурясь и покусывая нижнюю губу. Через несколько минут Алина с тревогой посмотрела на набухающие кровью повязки, качнула головой.
– Как слону дробина. Сейчас ключи возьму, в травму поедем. Потерпи.
Рысич молча кивнул, и жена пошла в комнату. Он присел на табурет, чувствуя, что его начинает трясти, уставился на пол.
И, едва не заорал, непонятно как сумев скомкать, погасить крик в горле, поперхнувшись им. Кровь быстро смазывалась, кто-то невидимый преобразовывал капли в буквы: чёткие, тонкие.
Острые.
«Н», «е», «т», «у»…
Пишущий уложился секунд в десять. Рысич смотрел на надпись, отчаянно желая чего угодно – проснуться, упасть без чувств, ещё чего-нибудь: лишь бы не видеть написанные его кровью слова.
«Не тупи, а то заострю».
Где-то на задворках сознания вспыхнула и погасла мысль, что штормовое предупреждение было не зря. Шторм начался, пусть без ливня и ветра: жуткий, непредсказуемый, смертоносный. Рысич без колебаний согласился бы на месяц настоящего, лишь бы его обошло стороной то, что случилось сейчас…
Воспоминание, которое он старательно трамбовал в глубину памяти, безжалостно выкарабкалось на поверхность, обретя краски, ощущения: и, кажется, даже запахи…
Лицо изувеченного ублюдка придвинулось совсем близко. Сквозь боль во взгляде отчётливо проступало взбесившее Рысича превосходство, размочаленные губы еле заметно двигались.
«Я вернусь. Ты пожалеешь. Верь».
«Не в этой жизни».
«Не веришь? Зря…»
Превосходство не желало исчезать, и Рысич харкнул ублюдку в глаза. Ударил, зверея: раз, другой…
«Оттуда ещё никто не возвращался, запомни!»
Остряк вернулся.
*****
– Володю, его… – Рысич помедлил, подыскивая слова. – Изрезали как… Просто кошмарно, в лоскуты. Колющих насчитали за сотню. И, не только ножом… Прямо там, в крематории. Серёга сказал, а он врать точно не станет, мы с ним почти семь лет один кабинет делили. Правильный опер, без гнильцы…
Чередин и Савицкий смотрели на него тягостно, как люди, снова столкнувшиеся с невероятно трудной, и, как считалось – навсегда решённой задачей. Уже без недоверия, но пока ещё – без страха: видимо, не до конца осознали, насколько она усложнилась, стала опаснее…
– Может, это что-то другое? – долговязый, высоколобый, напоминающий журавля Чередин пошевелил пальцами, словно пытаясь нащупать это самое «другое». – Какой-нибудь подражатель… У нас же всё спокойно было.
– И дома у меня дух подражателя был, – не без нажима сказал Рысич. – Так, что ли? А к вам он, возможно, сегодня заглянет, ещё чего-нибудь придумает. Ремень будешь затягивать и без пальцев останешься. И кишки вдобавок выпустишь. Такого ждёшь, да? Я вот этими руками пепел по помойкам развеивал, в три области мотался, чтобы подальше было…