Здоровые и больные
Шрифт:
Но я — то не смел эксплуатировать ее терпеливость.
Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.
— Нельзя утолять боль… по разрешению, — не вытерпев, сказал я ему.
— Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.
— Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…
Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:
— Чувствую,
— Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.
— Ого, афоризм! — Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. — Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.
Он предлагал мне высказаться.
— Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.
— Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…
— Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.
— В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.
Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.
С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.
— Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? — спросила Маша. — Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.
Молодожены торопились на очередной кинопросмотр — и Маша употребляла соответствующие термины.
— Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей — это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?
— Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.
— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!
— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.
— Кто? — не понял я.
— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.
Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.
Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:
— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный
— Что это значит?
— Я как раз и хочу узнать.
— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.
И я понял, что причина звонка ей понятна.
После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.
— Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, — сообщила Маша.
— Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.
— Вот из-за этого-то… — забубнил Паша.
— Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились — из-за этого все и произошло.
Слово «муж» Маша пока еще произносила с большим удовольствием.
— Это была сцена из комедии Бомарше, — продолжала она. — Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.
— Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. — Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… — А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. — Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали «голосовать»… И вдруг отъехавшая от больницы «Лада» притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная «наглядная агитация». Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая — и мы разнуздались.
— До какой степени? — спросил я.
— Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше — чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: «И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом». Я спрашиваю: «Почему с особым?» — «Потому что я жена Липнина!» И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена — не обязательно одна сатана.
— Так и шептались у нее за спиной?
— Ну да… Она же вела машину.
— Что-то в этом есть неприятное…
Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: «Я рад: наконец маски сброшены!» Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.
Для того чтобы дома все было «в полном порядке», Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.